[Oksnia]

Орел, змея и кактус: Война за независимость Мексики
Часть четвертая- Под сенью Гваделупской девы

Волшебное решение про ежедневную зарплату согнало к Идальго и примкнувшему к нему уже "вторым номером" Игнасио де Альенде (с ротой драгун из полка Королевы) сразу несколько тысяч "соратников" - в основном индейцев, "кастос" и креольскую бедноту, ибо одним обещали отмену трибуто, другим гражданские права, а третьи просто соблазнялись возможностью "подзашибить деньгу" и "экспроприировать экспроприаторов". Из Долорес повстанцы двинулись в Атотонилко, где из церкви была изъята местная святыня - хоругвь (горизонтально закрепленный штандарт) Девы Гваделупской (святой Марии де Гваделупе - знаменитой иконы, на которой мать Христа изображена индеанкой, религиозного символа Мексики), который решено было сделать знаменем повстанцев.

В Селайо к армии Идальго присоединились шахтеры (всё не уголь в шахте рубать, к тому же плОтят по четыре реала в день!), разогнавшие охрану рудников. В этом городе решено было "завести всё, как у людей", и потому 21 сентября 1810 года Идальго провозгласили генерал-капитаном Америки, а Альенде стал его генерал-лейтенантом. После чего решено было двинуться на Гуанахуато - столицу одноименного интендантства. По пути индейцы и босяки грабили асьенды и государственные присутственные места, что не сильно нравилось зажиточным креолам и породило первые трения между Идальго и Альенде.

28 сентября 1810 года банды Идальго подошли к Гуанахуато - сами они настаивали, что их было 50 000 человек, более осторожные оценки историков говорят (робко) о 14 000. Многие жители предпочли покинуть город, а 2500 солдат, чиновников и зажиточных жителей во главе с интендантом (наместником провинции - интендантства) Хуаном Антонио Рианьо и Барсеной заперлись в каменном зернохранилище на окраине города - АлОндига де ГранадИтас. Беда была в том, что его строили в 1800 году при активном участии Идальго, помогавшего Рианьо советами, так что "генерал-капитан" прекрасно знал его архитектуру. Штурм длился два часа, интендант и еще около 200 человек погибли, остальные капитулировали. Повстанцы потеряли примерно 3000 человек.


Из Гуанахуато Идальго двинул свои банды на Вальядолид. Более мелкие отряды разлетались по окрестностям, и 6-9 октября 1810 года одна из них, около 3000 человек, была разбита 600 роялистами под командой саргенте майора (просто майора) Бернардо Тельо в городе Пуэрто-де-Карроса.

А в Мехико вице-король Венегас выпускал прокламации, в которых потрясал кнутами и пряниками - за головы Идальго и Альенде была назначена награда в 10 000 песо, бригадир Феликс Мария Кальеха дель Рей Брудер Лосада Кампанья и Монтеро де Эспиноса назначался командующим силами, призванными подавить восстание (они стягивались в Мехико и в Керетаро, куда, как думали, мятежники нанесут первый удар), а индейцам и "кастос" обещали отменить подушную подать-трибуто и раздать каждому по куску земли. Бывший приятель Идальго, епископ Мичоакана Мануэль Абад и Кейпо, объявил повстанцев "аццкой сотоной", "слугами Антихриста" и "агентами Буонапарте", по какому случаю предал всех анафеме и отлучил от церкви.

Сами же "аццкие сотоны" 17 октября 1810 года подошли к уже беззащитному Вальядолиду и без сопротивления вошли в город. По такому случаю, воодушевившись "бесконечными победами", Идальго произвел себя в генералиссимусы Америки, а Альенде занял "освободившееся место" генерал-капитана.

После чего было решено пойти на Мехико - 30 октября 1810 года повстанцы встретили у Монте-де-лас-Крусас отряд подполковника Торкуато Трухильо. Историки до сих пор борются с патриотизмом и здравым смыслом - одни настаивают, что повстанцев было 80 000 человек, другие что 60 000 (видимо, и те, и другие приписывают к цифрам "около ноля"), а силы Трухильо у них составляют то 1700 человек, то 2500, то 7000... "Короче, много" (с) Альенде разработал план сражения, который был довольно прост - первое толпище нападает и сдерживает, второе обходит с фланга и тыла. Небольшие силы Трухильо были раздавлены - от 1000 до 2500 убитых и раненых и быстрое бегство роялистов. Повстанцы потеряли от 3000 до 5000 человек убитыми и ранеными. В этом сражении впервые появился "на фронтах революции" молодой лейтенант Агустин Косме Дамиан де Итурбиде и Арамбуру - он командовал одной из роялистских рот, которой удалось утечь в Мехико.

1 Знамя Девы Гваделупской
2 Штурм Алондига де Гранадитас
3 Походы Мигеля де Идальго в 1810-1811 годах

[Oksnia]

Орел, змея и кактус: Война за независимость Мексики
Часть пятая - По долинам и по взгорьям и Революция выходит в тираж

Идальго во многом оказался идеальным революционером: он не мучился совестью по поводу того, что врага надо "закидывать мясом" (во всех сражениях потери повстанцев были очень тяжелыми - счет шел на тысячи человек); он не страдал скромностью, производя себя сразу в генералиссимусы, а своих подручных в генерал-капитаны и генерал-лейтенанты (чем-то надо поощрять соратников и ослеплять невежественных простолюдинов - так почему не пышными титулами и чинами?); он тщательно заботился о "социальной базе" восстания, позволяя индейцам, пеонам и "кастос" грабить имущество тех креолов, кто не спешил присягнуть на верность революции. В Вальядолиде "генералиссимус Америки" издал декрет об освобождении всех рабов, уравнении "кастос" в правах с белыми и об отмене подушной подати. То есть, "дон Мигель Костильский" пошел в своей "программе" гораздо дальше, чем ратующие "просто за независимость" (а на самом деле вообще за автономию Новой Испании при сохранении присяги Фердинанду VII) креолы, и именно поэтому имел массовую поддержку простонародья. Но увы - платить за это приходилось всё более нараставшими спорами и ссорами с другими руководителями мятежа.

От Монте-де-лас-Крусас, где был побит Трухильо, до Мехико было рукой подать - в столице вице-королевства началась паника, многие чиновники, зажиточные горожане и клирики бросились в бега. Повстанцы отправили 1 ноября 1810 года парламентеров к Венегасу, чтобы начать переговоры, но вице-король наотрез отказался - он ждал скорого подхода армии Феликса Кальехи из Сан-Луис-Потоси. Прикинув, что город со 140 000 жителей можно взять лишь при содействии "пятой колонны", Идальго попытался заслать в Мехико агитаторов, но особого успеха не добился - напуганные слухами и погромах и "цветных зверствах", "мехикане" не были склонны "переходить на сторону света". Это, как и приближение Кальехи, отвратило сердце "генералиссимуса" от идеи пойти на кровавый штурм, и он приказал уходить обратно в Вальядолид.

Тем временем, как и следовало ожидать, "революсьонеро" зашевелились в других частях Мексики. 3 ноября 1810 года у Сакоалько-де-Торрес собравший до 3000 бандюганов местный управляющий асьендой (советской историографией выданный за "простого ранчеро) Хосе Антонио Торрес напал на 500 роялистов (в основном призванных в ополчение студентов) и "типа побил" - мятежники потеряли 257 человек, сторонники правопорядка 300. После сего славного деяния Торрес осадил 10 ноября 1810 года крупный город Гвадалахара, столицу одноименного интендантства, который сдался ему 26 ноября. Другие банды мятежников захватили города Сакатекас, Колотлан, Уичапан, Сан-Луис-Потоси, безуспешно пытались захватить Керетаро. Еще один сельский священник Хосе Мария Теклос Морелос и Павон насобирал 3000 человек и партизанствовал в южных провинциях.

Однако роялизм сдаваться не собирался - 7 ноября 1810 года войска Кальехи (2000 пехотинцев, 7000 кавалеристов и 12 орудий) таки догнали "армию" Идальго ("патриотические исторЕГи" продолжают настаивать, что в ней было 40 000 человек, делая, правда, оговорку, что "боеспособных" - всего 4000) у городка Акулько и внезапно атаковали их лагерь, предварительно обстреляв его из пушек. "Революсьонеро" сопротивлялись не шибко, предпочтя стремительно ретироваться, бросив лагерь и обоз со всеми пожитками и ранеными. Трофеями роялистов стали 8 пушек, 11 бочек пороха, 40 коробов с патронами, 300 мушкетов, два знамени, 1600 овец, 1300 "голов КРС", 200 лошадей. Мятежники потеряли 200 человек убитыми и ранеными и 600 пленных.

На сей раз Альенде и прочие бывшие офицеры открыто возмутились и даже смогли увести за собой большую часть армии в Гуанахуато, чтобы оттуда действовать на Керетаро, где у них еще оставалось много соратников по заговору. Идальго же решил укрыться в Гвадалахаре, объединив остатки своих сил с Торресом. Кальеха двинулся за Альенде и настигнул его 26 ноября в Гуанахуато. Повстанцы имели 35 000 человек, но при том всего 1200 мушкетов, так что после пары часов сопротивления Альенде и Ко сбежали, направившись в Сан-Луис-Потоси, а там приняли решение, что "чего уж тут с ним поделаешь, с сукиным сыном", и надо тоже идти в Гвадалахару. Роялисты же устроили в захваченном городе "кровавый террор" : "По приказу Кальехи были сожжены целые кварталы Гуанахуато, а их жители перебиты. Каратели казнили свои жертвы (число которых достигло 150) без всякого суда и следствия"...

"Генералиссимус" тем временем решил заняться в Гвадалахаре "внутренней и внешней политикой". Он назначил сразу двух министров - своего секретаря Хосе Игнасио Антонио Лопеса-Раиона и Лопеса-Агуадо премьер-министром и адвоката Хосе Марию Чико и Линареса министром юстиции, а также отправил студента-ботаника (это ученая специализация, а не психотип поведения) Пасказио Ортиса де Летону полномочным послом в США (увы, пробраться туда ему не удалось, и в январе 1811 года, окруженный роялистами в Мехико, "посол" покончил с собой). Были выпущены новые прокламации об освобождении рабов, отмене податей, а также об упразднении госмонополий на табак, порох, вино и снижении алькабалы. Также предполагалось, что все земли, "арендованные" у индейских общин, будут им возвращены с запретом когда-либо сдавать их в "аренду" снова. В Гвадалахаре начали печатать газету "Деспертадор американо" ("Американский разбудилец", или "пробужданец" - ну не "будильник" же...).

Тем временем….Революция выходит в тираж

В Гвадалахаре "генералиссимус" Идальго "сложа руки не сидел" - он рассылал эмиссаров, которые либо "поджигали" народ "на местах", либо входили в контакт с местными лидерами, уже поднявшимися в разных районах Новой Испании. Священник Хосе Мария Меркадо 28 ноября и 1 декабря 1810 года завладел без единого выстрела городами Тепик и Сан-Блас на тихоокеанском побережье, захватив там 42 орудия, утащенные в Гвадалахару. Бывший капрал ополчения Хосе Рафаэль Ириарте Лейтона, произведенный Идальго в "полковники", занял города Леон, Агуаскальентес и Сакатекас, а затем разграбил окрестности Сан-Луис-Потоси, где захватил жену роялистского командующего Кальехи (ее Лейтона обменял на собственную жену, арестованную роялистами).



"Громче всех" прозвучал "подполковник" Хосе Мария Гонсальес Эрмосильо. Он был послан с 4500 человек в набег к северу от Гвадалахары, в провинцию Сонора, и 18 декабря 1810 года разбил отряд роялистов неизвестной численности у Реаль-дель-Росарио, заставив противника сложить оружие и дать клятву не сражаться более против повстанцев. За такой успех Эрмосильо сразу же "продвинули" до "полковника". Еще одну победу одержал направленный в провинцию Коауила отряд из 8000 человек под командой горного инженера Хосе Мариано Хименеса - 7 января 1811 года у ранчо Аквануэва он заставил капитулировать 700 местных роялистов.

Идальго же укреплялся в Гвадалахаре - по уверениям повстанцев, к февралю 1811 года они там выросли с 35 000 до 80 000 человек (особо наглые утверждали, что до 100 000), насобирали пушек (врали, что 120 штук) и вознамерились дать бой приближавшимся к городу войскам роялистов. Помимо Кальехи, из Вальядолида двигался отряд под командой бригадира Хосе Рауля Тихерины де ла Санта-Круса, ветерана боев с французами, который приехал из Испании вместе с вице-королем Венегасом. Против него "генералиссимус" выслал бывшего армейского офицера Руперто Мьера, назначенного "полковником", с 2000 человек (вот насколько "верны" оказались "цифры полчищ" - из 80-100 000 человек посылают всего 2000...). Отряды столкнулись 14 января 1811 года возле Урепетиро, и Мьер был сильно побит, утекая обратно в Гвадалахару.

Главные же события развернулись на фронте наступления Кальехи. На военном совете повстанцев Альенде и "кадровые" настаивали, что все эти "феерические стотысячные полчища" к сражению не готовы, надо разделиться на несколько отрядов и утекать в иные провинции. Однако победила точка зрения Идальго - будем биться! Все "стопятьсот тыщ" повстанцев и 95 пушек (!) вышли 17 января 1810 года к мосту Кальдерон и попытались его оборонять. У Кальехи было "всего-то" 6000 солдат и 10 орудий.

Повстанцы в своих "патриотических писаниях" настаивают, что "сражались упорно и "практически уже победили", когда "мимо пролетавшая" испанская граната взорвала пороховой ящик. Стойкие повстанцы были так напуганы, что кинулись наутек. На поле боя остались около 1000 убитых и раненых роялистов и 13 000 повстанцев.

21 января 1810 года войска роялистов вступили в Гвадалахару. Поражение подействовало на революционеров удручающе - Мьер и несколько офицеров из его штаба сдались роялистам и выпросили себе помилование, будучи разжалованы в рядовые. Идальго как полностью обанкротившийся стратег был лишен звания "генералиссимуса", оставшись лишь "зиц-председателем" (за ним тщательно следили и юзали только для подписывания обращений и деклараций), и Альенде (который оставался "генерал-капитаном") повел остатки войск на север, на соединение с Хименесом. Отдельный отряд во главе с Игнасио Раионом был отправлен на юг, чтобы "поджигать" там.

А через пять дней после ухода Раиона, 21 марта 1811 года, Идальго, Альенде и другие "вожди революции" были арестованы в городке Монклова бышим офицером, примкнувшим к восстанию, капитаном Франсиско Игнасио Элизондо Вильяреалом, который решил "вернуться на сторону тьмы", притащив "главных бандитов" в качестве трофея. Заключенных доставляют в Чиуауа, где после "расследования с пристрастием" 26 июня 1811 года Альенде, Хименеса и младшего брата Идальго Мариано "казнили расстрелянием". Сам Идальго был расстрелян 30 июня 1811 года, после того как специально приехавший епископ совершил над ним обряд расстрижения (священников по нормам тогдашнего права не могли предать смерти).

1 Бригадир Феликс Кальеха
2 Грабь, гуляй, убивай!
3 Хосе Игнасио Лопес-Раион
4 Бригадир де ла Санта-Крус
5 Сражение у моста Кальдерон
6 Элизондо хватает "верхушку революции"

[Oksnia]

Орел, змея и кактус: Война за независимость Мексики
Часть шестая - Искры возгорают пламя

Казнь Идальго, Альенде и прочих вождей мятежа, конечно же, сильно подкосила дело революции, но "скверна и зараза" уже довольно широко раскинулась по просторам Новой Испании, чтобы всё завершилось одним ударом. "Полевые командиры" продолжали сопротивление, переходя к откровенно партизанской тактике "бей - беги". Имя им легион, и пытаться описать все "операции" каждого из "офицеров свободы" пусть возьмется тот, кто владеет испанским немного лучше, чем мы (то есть, чем никак), либо больший фанат истории Мексики... Мы же "буду проследить" за "основными вехами".

Наиболее сильный и "легитимный" кусок бандитов, остававшихся на свободе, возглавлял Игнасио Лопес Район, незадолго до захвата "вождей" посланный с отрядом в 3500 человек и 22 пушки на юг, в Мичоакан. Известие об аресте Идальго и Альенде застало его 26 марта 1811 года в провинции Коауила, после чего повстанцы приняли решение провозгласить Района "хефе супремо" ("верховным руководителем") и продолжать марш на юг в надежде соединиться с другими отрядами.

Новый "вождь мексиканского пролетариата" родился 31 июля 1773 года в одном из городков Мичоакана, в богатой креольской семье, владевшей золотыми приисками. Изучал право и получил лицензию адвоката, но после смерти отца вернулся на родину и управлял семейным бизнесом и довольно большим поместьем. Когда началась "эль революсьон", проникся идеями Идальго и начал слать ему письма с "планами и предложениями", о которых прознал вице-король Венегас и приказал "красного промышленника" арестовать. Район бежал и присоединился к повстанческой армии, где прошел "карьеный путь" от личного секретаря Идальго до "премьер-министра", а незадолго до измены капитана Элизондо был отправлен в родной Мичоакан с отрядом "жечь революцию вширь".

1 апреля у Пуэрте-де-Пиньонес отряд Района сразился с силами роялистов под командой полковника Хосе Мануэля де Очоа и побил их, разжившись остро необходимым оружием, боеприпасами и амуницией. Эта победа позволила партизанам войти 15 апреля 1811 года в город Сакатекас, где они смогли поживиться пушками, боеприпасами и оружием в еще большем количестве. Однако, в отличие от бывшего "генералиссимуса", "хефе супремо" не страдал преувеличенной верой в силы революционеров, потому при приближении армии Кальехи очистил Сакатекас, занятый роялистами 3 мая 1811 года, и пошел, как и планировал ранее, в Мичоакан, где ему удалось-таки соединиться с отрядом Хосе Антонио Торреса, побившего в прошлом году роялистов у Сакоалько-де-Торрес. Но 2 мая мятежников у села Магей догнал с 3000 солдат бригадир Мигель Эмпаран и сильно потрепал, заставив в Мичоакан уже бежать. Там Район укрепился и принялся рассылать "летучие отряды" в разные стороны. В конце мая и в июле 1811 года войска "хефе супремо" выросли в числе до 10-12 000 человек и дважды пытались захватить Вальядолид, но безуспешно.

Тем временем в столице вице-королевства Новая Испания тайные сторонники независимости плели коварные тенета заговора.
Летом 1811 года в Мехико появилась подпольная организация "Лос Гуадалупес". Поскольку была она подпольной и очень тайной (полиция вице-королевства 3,5 года никак не могла напасть на ее след), то деятельность ее известна в основном по писаниям людей, выдававших себя за ее участников и ставших потом видными "мексиканскими историками эпохи романтизма" - Лукаса Игнасио Хосе Хоакина Педро-де-Алькантара Хуана Батисты Франсиско-де-Паула Аламана и Эскалады (ака Лукаса Аламана) и Карлоса Марии де Бустаманте. Список одних только "наиболее известных Лос Гуадалупес", которые были таки разоблачены, составляет 42 человека (юристы, торговцы, священники, клерки, ранчеро и даже по одному индейскому вождю и поэту)... Но, напоминаю, полиция их не могла поймать в течении нескольких лет! Впрочем, несомненно одно - организация существовала, вызывала этим фактом огромную "попоболь" у вице-короля, который обзывал ее "дьявольской хунтой". В конце 1814 года их таки удалось накрыть и "сурово покарать" - кого выслали из столицы (как Аламана и Бустаманте), кого даже посадить в узилище.

Куда короче оказалась история другой организации, которая готовила покушение на вице-короля Венегаса в июле 1811 года - один из заговорщиков выдал товарищей, который были арестованы, осуждены и казнены.

А 2 августа 1811 года Район "созрел "до того, чтобы провозгласить создание в захваченном его полчищами городе Ситакуаро Верховной национальной хунты Америки (она же Верховная правящая хунта Америки, в простонародье же просто Хунта Ситакуаро) под актуальными лозунгами "защиты прав короля Фердинанда VII, священной религии и угнетенного отечества". В состав хунты, помимо "хефе супремо", вошли его "правая рука" богатый ранчеро и бывший драгунский лейтенант Хосе Мария Лисеага и священник Хосе Сиксто де ла Сантиссима Тринидад Вердуско, лидер и организатор "партизанских отрядов". А чуть попозже к ним "четвертым стал" еще один весьма харизматичный персонаж...
1 Знамя "Полка смертников скорби по Идальго", захваченное роялистами в 1812 году
2-3 "Романтические историки" Аламан и Бустаманте
4-5 "Хунтисты" Лисеага и Вердуско

[Oksnia]

Орел, змея и кактус: Война за независимость Мексики
Часть семь - Легендарный поп

Ежели Идальго для мексиканцев - это "Ленин 1.0", то Хосе Мария Текло Морелос и Павон - "Ленин 2.0", а поскольку в амплуа "вождя краснокожих" он протянул несколько дольше, то и сказкобаек и легендомифов о нем придумано на порядок больше. Биография его до сих пор выстраивается по типу "жития святого подвижника", и буквально всё в ней пропитано пафосом и клише, увидеть под которыми "второе дно" можно только при самом внимательном взгляде, да и то не всегда...

Начинается всё, как и положено, с рождения 30 сентября 1765 года в городе Вальядолиде - папа Хосе Мануэль Морелос и Роблес и мама Хуана Мария Гуадалупе Перес Павон были креолами, но несть числа бесконечным "намекам" со стороны "разноцветных" поклонников, что "на портретах он изображен смугленьким", и значит, "метисо-мулат". Ничего серьезнее смуглоты (которая присуща и многим "испанцам в Испании", не считающим себя от этого неграми или арабами) поклонники версии о "нечистоте крови" так и не нарыли, но каждая энциклопедия считает своим долгом подчеркнуть "существование версий". Хотя тогдашнее мексиканское общество за такими вещами тщательно следило - в церковных книгах рождение детей "кастос" фиксировалось особо, и ежели вдруг кто-то из обозримых предков Морелоса был "не совсем белым", это было бы зафиксировано.

Следующий пункт - о "бедняцкой бедности" и "суровой жизни" семьи Морелосов, ее "корни почв" от самого Эрнандо Кортеса. То бишь, поскольку "кровь не пропьешь", мальчик получается идальго - благородный сеньор. И это было бы серьезно, когда бы не большие сомнения во всей этой генеалогии - ее вполне могли придумать не в меру восторженные фанатики-последователи, чтобы "повязать" родственными узами Морелоса и Идальго (которому тоже "высадили гинекологическое древо" от того же Кортеса). В общем, всё по законам сказочно-мифологического мышления - бедный мальчик оказывается принцем на белом коне...

Не всё при ближайшем рассмотрении ясно и с "бедной бедностью". Папа Морелос, конечно, зарабатывал на жизнь далеко не благородным занятием - он был плотником, к тому же рано умер, и сын, дабы прокормить семью (мать и сестру), пошел работать... У дяди Морелоса (совершенно внезапно!) оказалась асьенда - взятая в аренуд на 10 лет! будто каждый нищий пеон мог себе такое позволить, ага), и племянник устроился на ней работать.

Дальше - толще партизаны больше. Морелос подался в погонщики мулов (снова принадлежащих "дяде-неэксплуататору" - какой "странно небогатый" дядя!)... Звучит очень "пролетарски", типа "пас стада". Однако тут надо знать специфику Испании и Латинской Америки XVIII века. Не шибко развитая дорожная сеть и "сложный рельеф местности" делали караваны мулов главным транспортным "средством сообщения" между городами и весями Новой Испании, а погонщики мулов, образовывавшие довольно замкнутую группу с собственной субкультурой, считались людьми отчаянными и рисковыми (ибо постоянные бандиты, индейцы и дикие звери в пути), а также не пользовались особой репутацией людей честных, порядочных и добросовестных - что-то вроде наших нынешних "дальнобоев", или, еще точнее, таксистов. Повернется у вас язык называть таксистов "пролетариатом"? Как говорится, "в чем-то да, а в чем-то нет". То есть, тинейджер окунулся в "волшебный мир гоп-культуры" слушая радио "Шансон".

Спасла ребенка от "тлетворного влияния улицы" мама - она таки настояла, чтобы взрослый уже оболдуй (в возрасте 25 лет) поступил в коллехио (колледж - аналог "мини-университета") в Вальядолиде, обучился наукам и стал священником. Там Морелос "Ленина видел" - ректором колехио был "сам" Идальго. Через два года "передоросль" перешел в семинарию, в апреле 1795 года сдал экзамен в Мехико и стал "бакалавром искусств", а в декабре посвящен в духовный сан. До 1797 года он трудился преподавателем грамматики в городе Уруапане, а затем его назначили приходским священником в Чурумуко, в провинции Мичоакан. В 1799 году Морелоса из-за жалоб на слишком жаркий климат (и слишком нищую дыру) перевели в более многолюный приход в Каракуаро, где падре и провел следующие 11 лет своей жизни.

Что такое приходской священник в Мексике конца XVIII века? Это "немного не то, что теперь". Во-первых, он еще не давал монашеского обета, то есть не обязан был жить в нищете. Ему, конечно, нельзя было владеть недвижимостью, но занятия коммерцией и предпринимательством не возбранялись. Ну и положенный таки обет безбрачия соблюдался только "особо упертыми религиозными шизиками", к которым Морелос не принадлежал - историк Аламан (сильно не любивший сабжа) вообще приписывает ему сексуальную невоздержанность с "бесчисленным количеством женщин" и рождение "тьмочисленных детей". Сколько их там было, и кто их считал - вопрос спорный, но вот наличие "гражданской жены", индеанки Бригиды Альмонте, "подтверждено документально" фактом рождения сына Хуана Непомусено Альмонте, вся карьера которого в Мексике и выстроена была на том, что он - сын Морелоса.

Как только заря свободы засверкала кровавыми сполохами на голубом небе все еще порабощенной Новой Испании, Морелос ощутил в груди доселе неведомое чувство - любовь к свободе.

Он вскочил (видимо, на мула - не на коне же передвигаться священнику по Мексике, хотя от революционеров можно ожидать чего угодно, они любят ломать шаблоны) и поскакал прямо к Идальго. Утром 20 октября 1810 года он встретил "вождя" и воскликнул: "Мастер Ёда Учитель, хочу быть твоим падаваном верным слугой!". Однако мудрый джедай падре ответил - слуг у меня тут верных дохрена до 50 000 уже понабежало (так всем и говори), а вот на юге революцию делать совсем некому. И послал "ученика" в его же родной Мичоакан, поднимать тамошний народ на "правое дело", произнеся фразу, "вошедшую в анналы": "Тебе более пристало быть генералом, нежели капелланом" (все ее понимают как благословение, а ведь можно еще и в том смысле, что "дом Мигель Костильский" вкратце охарактеризовал натуру "преемника").

Морелос получил довольно расплывчатый титул "заместителя (lugarteniente) Идальго" и поднял знамя мятежа 25 октября 1810 года у себя в приходе Каракуаро, соблазнив обещаниями 25 человек, которых вооружил и двинул в "великий поход". Армия быстро обрастала людьми - к ним сбегались окрестные негры, индейцы и "кастос", и у города Текпан их было уже 2000 человек. (У Морелоса был свой взгляд на стратегию и логистику - он предпочитал, чтобы его окружали не тьмочисленные толпища "с дрекольем", а сносно вооруженные воины, и потому его отряды вообще никогда не превышали числом 9000 человек.) Текпан они захватили после небольшого сопротивления, разжившись там антикварной пушкой по имени "Эль Ниньо" ("Малютка") и тремя ранчеро, потомками англичанина-пирата, пустившего тут корни в XVIII веке - Эрменегильдо Галеаной и Варгасом и его племянниками Антонио и Пабло Галеана де лос Риос.

Главным призом для армии повстанцев был город-пор Акапулько - единственный на восточном берегу Новой Испании, через который велось сообщение с Филиппинами. Его полчища Морелоса осадили в январе 1811 года. 4 января он захватили, убив 40 роялистов, стратегически важный поселок Трес-Палос. Обороной Акапулько командовал присланный вице-королем полковник Хуан Франсиско Парис Парра, которому один из его офицеров, лейтенант артиллерии Хосе Гаго, предложил пойти на хитрость. Гаго прикинулся сочувствующим мятежникам и провел их в форт Сан-Диего, где тех ждала засада. Морелосу удалось вырваться оттуда, но в это время роялисты атаковали и захватили его лагерь. Пришлось быстро бежать обратно в Текпан.

В Текпане к Морелосу сбегаются местные "революционно настроенные креолы", наиболее известными из которых в последствие станут Висенте Рамон Герреро Салданья и Хосе Мигель Рамон Адаукто Фернандес и Феликс, взявший себе псевдоним Гваделупе Виктория. С ними вместе "заместитель" снова подступился к Акапулько и даже смог побить 30 апреля 1811 года отряд роялистов у холма Эль Веладеро. Но крепость оставалась ему не по зубам, и революционеры отправились на север, в большой город Чилапу, который был взят в августе 1811 года, после чего решено было сделать передышку, чтобы реорганизовать воинство и "обустроить" уже "освобожденные" территории.

13 июля 1811 года "заместитель" выдал указ, в котором одновременно запрещал сдачу "в аренду" индейских земель и вводил в обращение вместо золотых и серебряных монет медные - "для армейских нужд". А 19 августа 1811 года Морелоса заочно включили в образованную Игнасио Районом Хунту Ситакуаро.

1 Эрнандо Кортес - блин, понаделали потомков!..
2 Сынок Хуанито
3 Наденет он черную шляпу, поскачет он в город Чилапу...
4-5 Пабло Галеана и знамя Морелоса, на котором орел впервые взлез на кактус

[ATol]

[Oksnia]

Продолжение

Жизнь в стиле укиё - 9

До последнего моммэ

Миром, как известно, правят деньги. Тем более удивительно, что до периода Эдо в Ниппоне не было централизованной системы денежного обращения. Впрочем, удивительного тут мало - сама страна была не централизована, объединившись только при первом сёгуне династии Токугава. А до той поры универсальным товаром, отчасти заменявшим деньги, был рис - в нем, напомню, даже начислялось самурайское жалованье. Однако же деньги были - просто разные, и предстояло их как-то свести в одну систему.

Сложность состояла в том, что денежных металлов было три, причем пользовались ими в разных регионах - на востоке в Эдо двор сёгуна расплачивался с вассалами и торговцами золотом, купцы в Осаке предпочитали в своих расчетах серебро, а простолюдинам была доступна только медь.
На разницах курсов между металлами делали неплохой гешефт менялы. Первую попытку вести в оборот универсальную монету сделал еще даже не сёгун (его низкое крестьянское происхождение препятствовало получению этого чина), а регент-кампаку Тоётоми Хидэёси - в 1588 году по его приказу были отчеканены золотые монеты обан, по 165,4 грамма и с 75%-м содержанием драгметалла. Это были пластины овальной формы с нанесенным на них тушью номиналом.

Эталонным для всего периода Эдо (от него часто отклонялись, но в итоге всегда возвращались) стал обан, выпущенный в 1601 году при Токугаве Иэясу - 67% золота, 30% серебра и 3% примесей иных металлов. Однако же он был одновременно довольно хрупкой и слишком крупной по номиналу монетой - им очень редко пользовались в быту, а обычно хранили, завернутым в бумагу, в сокровищницах. Основой расчётов денежной системы периода Эдо стал рё - 1/10 обана. Половина рё называлась бу, половина бу - сю. Правда, попытка чеканить монету кобан (1/10 обана) привела к тому, что жадные сёгуны начали его портить, так что кобан и рё довольно скоро перестали быть синонимами. Примерно то же самое случилось и с другими монетами - золотой нибубан (1/2 кобана, ака бу), золотой или серебряный итибубан (1/4 кобана, ака сю) и, соответственно, более мелкие золотые или серебряные нисюбан и исюбан (позже их стали чеканить из меди) тоже перестали соответствовать своим "теоретическим" аналогам, и на "разнице курсов" продолжали делать гешефты и профиты многочисленные менялы.

Постоянные колебания "курса рё в кобанах" привели к тому, что те же купцы предпочитали рассчитываться не в монетах, а "живым весом драгметалла" - серебряными слитками, которые соответствовали принятым тогда мерам веса. Минимальной "единицей ниппонского СИ" были 3,75 грамм, назывались они моммэ. 160 моммэ (600 г) составляли один кин, а 1000 моммэ (3,75 кг) - один кан. А ежели при рассчете суммы не были такими круглыми, от серебряных слитков просто отрезали необходимые куски - в этом и было их удобство.

Но золото и серебро - это для богатеньких самурае-буратин и торговцев, а простому народу хватало лишь на медь. Еще с дотокугавских времен в ходу были китайские монеты, а после резкого сокращения внешней торговли (от Китая Ниппон не закрывался, но императоры династий Мин и Цинь требовали вассальной присяги от сёгунов, и на этой почве отношения постоянно то замораживались, то снова оттаивали) эти монеты начали чеканить и внутри страны. Они получили название Канъэйцухо и представляли из себя круглые диски с квадратными дырками посередине, чтобы их удобно было связывать для крупных рассчетов. Основной медной монетой был мон, 10 мон составляли хики, а 100 хики - каммон (эти монеты чеканили уже из серебра, впрочем, весьма низкой пробы).

Естественно, что аж три разных денежных системы надо было хотя бы как-то грубо, но таки сводить между собой. Хитрожопые менялы в конце концов сие сделали - один рё соответствовал примерно 50 серебряных моммэ и одному каммону. Однако же это официально никогда не было зафиксированно, и ткаже постоянно "плавало" - иногда рё стоил и все 60 моммэ. Ну и в ходу по-прежнему оставался старый-добрый рис, на который можно было перевести любые монеты - в конце XVIII века за коку риса (180,39 литра) давали 40 моммэ.

Как попытаться понять стоимость "тогдашних" денег в пересчете на современные? Очень грубо нынешним ниппонским школьникам объясняют, что один рё равнялся 100 000 нынешних иен. А можно и привести сравнительную таблицу того, что мог ниппонец на один рё в первой половине XIX:

купить риса в количестве, достаточном для пропитания взрослому мужчине в течение года;

купить 30 средних тунцов или 158 арбузов;

375 раз поесть лапши-соба в городской забегаловке;

750 раз помыться в бане;

214 раз постричься;

30 раз переночевать в среднего уровня гостинице рёкан;

30 раз оплатить проезд в "культурный квартал" Ёсивара и обратно в паланкине с двумя носильщиками;

купить 7,5 дорогих зонтов;

отправить из Эдо в Киото 200 писем с правительственным (самым дорогим) курьером;

купить 1,7 билета в ложу на представление театра кабуки.

А вот на вечер в обществе элитарной гейся (таю) в Ёсивара одного рё не хватило бы — только на 60% "культурного развлечения". В общем, при скромных потребностях трех золотых рё столичному мужчине хватало на год. Эту сумму можно считать своего рода прожиточным минимумом того времени.

1.Обан
2. Кобан
3. Канъэйцухо

[Oksnia]

Жизнь в стиле укиё - 10 (Кое-что о ниппонском театре)
Игрища паганския (начало)

Думаю, каждый уважающий себя как "небыдло" россиянин когда-нибудь слышал (или даже читал!) словосочетание "японский театр". Однако попробуйте-ка найти в И-нете текст, который бы коротко и понятно перечислял все разновидности оного традиционного в Ниппоне действа, а также доступно объяснял, которая чем отличается... Попробуtv исправить оный недостаток.

Началось всё "давным-давно", еще в период Нара (VIII век), когда появилось (ну как появилось... из Китаев и Кореев всяких понавезли) то, что сейчас называется классической японской музыкой гагаку. Поскольку у нас текст не про музыку, а про театр (а кому интересно, пусть нагуглит в Ютьюбе Gagaku), то описывать ее не будем, а перейдем сразу к тому, что практически с самого начала появилась традиция исполнять под эту музыку ритуальные танцы - бугаку. Сперва это было "чисто элитарное искусство", культивировавшийся только при дворе тэнно (императора) - с Х века придворные аристократы стали участниками танцев, соревнуясь с профессионалами. В XI веке были введены жесткие правила, превратившие бугаку в "нечто неизменное", однако в XII веке двор обнищал (всю власть и имущество в стране прибрали к рукам военные), и актеры в поисках пропитания "пошли в народ" - точнее, в буддийские и синтоистские храмы, где танцевали по религиозным праздникам. К периоду Эдо "искусство благородного танца" было в упадке - по всему Ниппону нашлось только 90 актеров и музыкантов, "умеющих бугаку". Но сёгуны Токугава "возродили традицию", и на протяжении всего времени их правления в Момидзияма-гакусё (Театральная палата в Момидзияма) проходили представления в дни праздников и церемоний.

Однако же везде и всегда там, где есть "танцы официальные", появляются и "неофициальные". Из тех же Китаев и Корей навезли в Ниппон еще и сангаку (типа цирка - акробаты, жонглеры, клоуны, поющие куплеты) и саругаку (комические песни, сопровождавшиеся представлениями мимов). Постепенно саругаку победил (кое-что украв у конкурента), но у него тут же появился новый конкурент - дэнгаку ("сельская музыка" - комические представления об изгнании демонов с полей, дабы сеять на них урожай). Оба направления, веселя, естественно, публику далеко не аристократическую (кстати, обычно актерами были буддийские монахи), процветали - при многих храмах появились труппы, которые затем объединялись в гильдии дза (а затем актерские школы - рю). И чтобы отличаться от "любительских представлений", такие труппы добавляли в свои афиши слово "но" ("благородный" по-ниппонски) - саругаку-но-[но], дэнгаку-но-[но] (второе "но" типа обозначает в этой ситуации "искусство"). А когда в XIV веке первый вид "театра" включил в репертуар еще и "серьезные драматические пьесы", то слово "саругаку" (дословно "обезьяньи игры") как-то "само собой отвалилось", и остался только театр Но.

Театру Но повезло (и не повезло одновременно) - поскольку им увлекались последовательно Ода Нобунага, Тоётоми Хидэёси и Иэясу Токугава, на протяжении десятилетий суровые самураи должны были смотреть его представления, или даже участвовать в них (Хидэёси стал первым правителем Японии, сыгравшем на театре главную роль). Так что этот вид представлений стал "навязанным атрибутом" самурайской элиты - как чайные церемонии, стихосложение хайку или игра го.
Посему именно в период Эдо театр Но пережил одновременно расцвет и окостенение - представления устраивались по любому поводу (религиозные и государственные праздники, семейные торжества и пр.), самураи валили толпами на представления (им запретили кабуки - куда же было еще пойти?), потомственные актеры получили статус самураев. Однако сюжеты, костюмы, маски (все пьесы игрались в масках), сценические приемы, движения, даже манера речи (протяжная и правильная вместо быстрой разговорной) были жестко зафиксированы и кодифицированы. Шаг влево-вправо карался ссылкой или даже приказом сделать сёппуку - считалось, что хорошая игра актера угодна богам и навлекает на Ниппон их благословение, а плохая гневит и влечет беды.

Поскольку официоз постепенно выдавливал из Но всё комическое (саругаку - обезьяньи игры), оно переселяется в кёгэн - сценки-интермедии "из жизни поселян", которые игрались в перерывах между актами, или после представления основной пьесы. В кёгэн сложилось даже разделение на жанры пьес по сюжетам - ками-моно (о богах), даймё-моно (о крупных феодалах - героях истории), онно-моно (о [глупых] женщинах), они-моно (о злых духах) и пр. Самый большой и популярный цикл - Тарокадзя-моно (о слуге-обормоте по имени Таро). Персонажи (не более пяти) делились на три группы, различавшиеся костюмами - господина, слуги и женщины. Актеры кёгэн тоже использовали маски (старик, старуха, красавица, уродина, демон и пр.), но, в отличие от Но, далеко не всегда.

1. Танцовщица бугаку в сценическом образе
2. Сцена из спектакля театра Но

[Oksnia]

Жизнь в стиле укиё - 11 (Кое-что о ниппонском театре)

Игрища паганския (окончание)

Однако же не элитарным представлениям бугаку и театра Но принадлежало сердце обычного (то бишь, массового) ниппонского зрителя эпохи Эдо.
Его (сердце) практически полностью покоряли другие виды "народных зрелищ"... Самым популярным среди которых был, несомненно, театр кабуки.
Само слово сие произошло от глагола "кабуку" в значении "отклоняться" (куда и от чего - станет ясно ниже), а изменение звучания произошло из-за "красивостей записывания" - иероглифы слова "кабуки" имеют значение "песня-танец-мастерство", а еще это же слово можно было с помощью омонимов записать и как "женщина-мастерица-игра", и даже как "песни-пляски-танцы-куртизанки".
И все три этих значения связаны с историей возникновения нового театрального жанра, случившейся как раз в период Эдо.

В 1603 году в синтоистском храме Идзума Тайся (одном из старейших и уважаемых в Ниппоне) появилась новая мико (служительница) по имени Окуни, дочь кузнеца. Сперва она исполняла привычные традиционные танцы бугаку ,но постепенно, поддаваясь вдохновению и привлекая всё возрастающее число зрителей, начала включать в свои композиции "народные" сюжеты - любовные или комические, перемежая танцы пением и скетчами, то есть разыгрывая целые пьесы.
Представления полюбились ниппонцам, особенно переодевания Окуни в самурая для пущего комического эффекта - они стали звать ее Идзумо-но Окуни ("Уважаемая Окуни из Идзумо"). А предприимчивые танцовщицы переняли новый стиль - так и появились многочисленные труппы, игравшие пьесы, построенные на симбиозе музыки, пения, танцев и текста (своего рода мюзиклы).


Причем сперва все роли в кабуки играли женщины - даже мужские, в этом был "особый изюм". И весьма скоро недобросовестные бесталанные актрисы начали "жать на сексапил", скатываясь в похабень и непристойности, а сами еще и подрабатывали куртизанками (от мужиков-то всё равно отбою не было).
Посему официальные власти возбудились - самураям запретили ходить в кабуки, а с 1629 года в нем запретили выступать женщинам. Получилось "только хуже" - женские роли перешли к мальчикам, которые еще и превратились в проституток для педофилов.
Тогда упорные власти ("чего тут думать - надо трясти!") запретили в 1653 году и мальчиков - тока взрослые волосатые мужики!
И это предопределило в кабуки революцию - уклон с танцев и песен перешел в драму и содержание пьес (стиль яро-кабуки). Хотя исполнители женских ролей по-прежнему оставались популярны среди "альтернативно сексуально озабоченных" зрителей, а также охотно рисовавших их в женских платьях художников. Что же до самураев, плевать хотевших на запреты, то в их среде даже сформировался особый стиль одежды, причесок и макияжа - ярко-вызывающий "кабуки-моно", утрировавший "женоподобные" наряды актеров. Кстати, имя и фамилия известного исполнителя были своего рода брендом, который он передавал по наследству, и представителей театральных династий даже называют, используя номера - например, Итикава Дандзюро IX.


Другим любимым "игрищем народным" стал нингё дзёрури, ака бунраку - кукольный театр. Еще до эпохи Эдо, в "средние веки", в Ниппоне появились дзёрури - бродячие монахи, добывавшие пропитание подаянием, в замен которого читали отрывки из героических сказаний о доблестных самураях (повестей-моногатари). В их среде сложился особый стиль исполнения - речетатив, сопровождаемый игрой на сямисене (струнный инструмент). С конца XVI века родилась революционная идея - сопровождать рассказ дзёрури и музыку еще и кукольным представлением на сюжет оного рассказа. Так и появился театр нингё дзёрури ("кукла + рассказчик"), где задействованы три (обычно) участника - сказитель, музыкант и кукольник (у которого могли быть помощники, ежели пьеса случалась со многими персонажами).

Особую известность и популярность оный жанр достиг в начале XVIII века в результате творческого сотрудничества двух гениев - драматурга Тикамацу Мондзаэмона и певца-рассказчика (выступавшего также в амплуа директора труппы) Такэмото Гидаю I. Первый писал душещипательные пьесы на самые разные сюжеты ("про роковую любовь", "исторические хроники", всё те же самурайские героические подвиги и пр. - Тикамацу принято звать "ниппонским Шекспиром"), а второй блистательно их исполнял - народ валом валил, и театр процветал. Самым же известным импресарио нингё дзёрури стал Уэмура Бунракукэн (1737—1810), в честь которого жанр даже приобрел второе название - в В 1872 году в Осаке был открыт самый крупный театр в Ниппоне, названный в его честь, на вывеске которого было написано: "Дозволенный правительством кукольный театр бунраку".


Ну и какая же эстрада без... стэндапа? Да-да, популярный якобысовременный стиль "комического номера" родился в Ниппоне периода Эдо. И назывался (собственно, называется до сих пор) ёсэ ("место, где собираются люди"), ака ёсэба (название собственно театра с эстрадой, где играли ёсэ). Как и два предыдущих жанра, родился он в период Эдо, и был самой что ни на есть "ниппонской эстрадой" - в нем исполнялись короткие анекдоты мандан, пародии (обычно на популярных актеров кабуки) коваиро, чревовещательные номера фукувадзюцу, звукоподражание мономанэ, а также "уж совсем низменные жанры" - фокусы, жонглеры, танцы. Особо нужно отметить демократическую атмосферу ёсе - места не были нумерованными и заполнялись по принципу "кто пришел, тот и сел", можно было вставать и уходить, входить во время представления, а также есть и пить (весь фастфуд продавали тут же, но можно было и приносить с собой).

Особой любовью зрителей пользовались песенки рокёку (они же нанива-буси) и "собственно стэндап" - ракуго. Ракуго ("падающие слова") - всегда "театр одного актера" (ракугока), который исполняет комические рассказы или сценки, отыгрывая их "в лицах". Иногда это короткие анекдоты, а иногда и довольно длинные истории - но у всех есть общая смешная развязка оти. Сочиняют рассказы сами ракугока, либо же специальные авторы, и многие "шедевры жанра" передаются по наследству и даже являются "объектами копирайта" - некоторые ракугока специализируются до сих пор только на "классике", тогда как есть и те, кто сочиняет на "злободневные темы". Кстати, ракуго до сих пор остается самым популярным жанром из традиционных театральных в Ниппоне - 26,4% японцев хотя бы раз побывали на представлении, в то время как для других традиционных сценических искусств, таких как кабуки, но и кёгэн, а также искусство танца, этот показатель оказался ниже.


1. Идзумо-но Окуни в роли самурая (судя по размеру бутафорского меча - комической)
2. Театр уж полон, ложи блещут
3. Кукла театра бунраку

[ATol]

«Самый везучий человек в мире» выжил в нескольких катастрофах, а потом выиграл миллион в лотерею. С хорватом Фране Селаком часто происходили несчастные случаи, где он неминуемо должен был умереть, но как-то ухитрялся выжить. Первый опыт такого рода он получил в январе 1962-го года: Селак ехал в поезде, когда состав сошёл с рельсов и рухнул в ледяную реку. Погибло 17 пассажиров, а везунчик отделался сломанной рукой, незначительными царапинами и синяками. Потом он выпал из самолёта, когда во время полёта неожиданно открылась дверь, спасся, когда автобус, в котором он ехал, перевернулся и упал в реку, пережил две автомобильные аварии… Один раз Фране в буквальном смысле в последнюю секунду выпрыгнул из своего автомобиля, у которого во время езды загорелся бензобак, и машина взорвалась. Удивительно, но этот человек до сих пор жив. В 2003-м году Селак выиграл миллион долларов в хорватскую лотерею. Что ж, пожалуй, он заслужил такую удачу: ведь из-за всего, что с ним произошло, Селака можно одновременно назвать и самым невезучим, и самым удачливым человеком из ныне живущих.

[sparce]

Сообщение от ATol

«Самый везучий человек в мире» выжил в нескольких катастрофах, а потом выиграл миллион в лотерею. С хорватом Фране Селаком часто происходили несчастные случаи, где он неминуемо должен был умереть, но как-то ухитрялся выжить. Первый опыт такого рода он получил в январе 1962-го года: Селак ехал в поезде, когда состав сошёл с рельсов и рухнул в ледяную реку. Погибло 17 пассажиров, а везунчик отделался сломанной рукой, незначительными царапинами и синяками. Потом он выпал из самолёта, когда во время полёта неожиданно открылась дверь, спасся, когда автобус, в котором он ехал, перевернулся и упал в реку, пережил две автомобильные аварии… Один раз Фране в буквальном смысле в последнюю секунду выпрыгнул из своего автомобиля, у которого во время езды загорелся бензобак, и машина взорвалась. Удивительно, но этот человек до сих пор жив. В 2003-м году Селак выиграл миллион долларов в хорватскую лотерею. Что ж, пожалуй, он заслужил такую удачу: ведь из-за всего, что с ним произошло, Селака можно одновременно назвать и самым невезучим, и самым удачливым человеком из ныне живущих.

Бог всё видит.

[ATol]

В Греции российских моряков приговорили к 395 годам тюрьмы

Суд греческого города Каламата приговорил двух россиян к 395 годам тюрьмы и штрафу в 6 млн евро за перевозку нелегальных мигрантов.

Суд вынес обвинительные приговоры двоим российским гражданам, которые были задержаны в июне прошлого года по подозрению в незаконной перевозке мигрантов в Грецию.

В Греции очень суровое законодательство к тем, кто перевозит нелегальных мигрантов. За первого мигранта перевозчики приговариваются к 15 годам тюремного заключения, а за каждого последующего - к 7,5 годам. В результате зачастую сроки заключения составляют десятки и даже сотни лет, пишет TellerReport.

Представитель посольстваРФ в Греции заявил, что в последнее время участились случаи задержания российских моряков, работавших по контракту на иностранных судах. В 2019 году было задержано 12 россиян, которые были в экипажах судов.

[ATol]

.

[Oksnia]

Пифагор Самосский, умерший накануне великой войны между западной и восточной цивилизациями, подарил свое имя целой плеяде известных ученых. "Пифагорейцы", одним из наиболее известных среди которых был Аристотель, утверждали о шарообразности Земли, старательно изучали звездное небо и предполагали, что лунные города-государства могут вести между собой не менее кровопролитные войны, нежели те, что раздирали греческий мир в V-IV веках до н.э.

Смелость этих представлений о космосе компенсировалась достаточно скромными географическими познаниями. Даже во времена Александра Македонского, воинские умения и "государственная гениальность" которого не только подарили грекам грубо-материальное господство над миром, но и привели к формированию уникального явления - культурного доминирования, известного нам как эллинизм, - представления хорошо образованного жителя Афин, Коринфа или Пеллы не уходили дальше "геродотового мира".
Геродот Галикарнасский - "первый историк", труды которого проложили мостик от "рационалистического постижения прошлого" древним греком к штудиям немецких профессоров XIX, придавшим истории подлинное значение научной дисциплины. Все мы находимся в тени, отбрасываемой этим по-настоящему великим человеком, однако и ему трудно было выйти за пределы мира, достигнутые финикийскими мореплавателями.

В центре всего располагалась Греция, а вокруг нее жили "варвары": дикие и необузданные на северо-западе, хорошо знакомые на юге и безусловно враждебные на востоке. Для греков, как впоследствии и для англичан, варварами были все, кто не знал их языка (и не стремился попасть в сферу греческого мира), но в действительности, в настоящем своем значении, к настоящим "дикарям" в полной мере могли быть отнесены лишь иберийские, кельтские, ливийские, фракийские или скифские племена, тогда как и Египет, и финикийские торговые города-государства, и попытавшийся унаследовать ассирийскую гегемонию Вавилон представляли из себя древние и выдающиеся государства, со своей культурой и историей. Их ни в коем случае нельзя было отнести к варварам.


Однако, греческий ум проводил черту между собой и другими народами не только в области культуры или религии, но и в том, что "восточные народы" были не свободны - как в государственно-политическом смысле, так и на "нравственном уровне". Все они были рабами своих правителей, что, по мнению даже самого последнего афинского рыбаря или фиванской проститутки, ставило и египтян, и персов бесконечно ниже жителя какой-нибудь колонии, расположенной на периферии греческого мира. Свобода для них, означала рабство для других.
Покоренные спартанцами жители Пелопоннеса могли бы многое сказать по поводу такого определения, но кто в Лакедомоне стал бы их слушать? Такое было возможно лишь для болтливых афинян, практически уничтоживших дистанцию между свободным человеком и его рабами.

Итак, на севере и юге располагались дикие, а на востоке - несвободные варвары. Мир заканчивался далекой и практически неизвестной грекам Индией, ливийскими туземцами, живущими между пустыней и финикийскими городами на побережье, холмами Иберии, колониями на Сицилии и в Южной Италии, а также поселениями на Черном море и лежащими за ними равнинами кочевников. Кавказские горы, Каспийское море были так же известны современникам Геродота, но никакого политического значения для них не представляли. Сила, а следовательно и опасность, исходила из областей, расположенных южнее.

[Oksnia]

Ассирия, которую справедливо называют первой известной нам империей, в течении многих лет занимала первенствующее положение на тогдашней политической карте мира, но все же не сумела - да и похоже не особенно стремилась - добиться статуса, подобного тому, что многими веками позднее стал наградой, бременем и проклятием Рима - статуса единственной цивилизованной силы, окруженной племенами дикарей и соседствующей лишь с полуварварским государством на периферии мира. Для Рима таким государством стала Парфия и возродившаяся позднее Персия, а для самих же персов в описываемый период такую роль отчасти играли индийские государства, однако сама Ассирия почти никогда не ощущала себя единственной. Образно говоря, она была самой крупной и зубастой рыбой в своем пруду, но вокруг нее всегда находилось достаточное количество почти столь же крупных и зубастых соседей - государств, не слишком уступавших ассирийцам в силе и не особенно отличавшихся культурно.

Столетиями потомки торгового городка Ашшура, вступившего на тропу завоеваний с очень скромными намерениями оградить себя и торговые пути от разорительных набегов врагов, побеждали за счет выгодного географического расположения, военной организации и полководческих талантов своих правителей. Однако, ни Ассирия, ни ее соперники по всей видимости не руководствовались концепцией "всеохватывающей империи".

Внешнеполитическую линию ассирийцев скорее можно было бы отнести к принципам недолговечного тамерлановского государства (т.е., в действительности надо говорить об обратном, но в данном случае важен пример, а не хронология): они не столько стремились покорять соседние государства и народы, сколько ослаблять их, поддерживая при необходимости это состояние путем превентивных войн - насколько вообще можно говорить о превентивности в условиях "древнего мира", с его правом сильного и практически полным отсутствием каких-либо моральных ограничений, даже на религиозном уровне.

Разрушая едва складывавшиеся против себя коалиции и безжалостно нападая на "слишком усилившихся" соседей, ассирийцы все же пошли несколько дальше остальных - переселения целых народов, впервые примененные в столь крупных масштабах и иногда принимавшие черты геноцида, стали своеобразной визитной карточкой Ассирийского государства. Дело, конечно, было не только в некоей особенной жестокости самих государственных людей Ассирии и тем более ее народа, но в тех вызовах, на которые ассирийцы вынуждены были отвечать, создавая первую в нашей истории империю. Им казалось, что они нашли верный ответ.
Но эти "ассирийские зверства", некотором образом возродившиеся в XX веке, не только не сумели предотвратить краха империи, но и сделали его настолько сокрушительным, что Ассирия полностью исчезла: ее соседи все-таки сумели чему-то научиться у первой державы своего времени и поспешили навсегда избавиться от столь опасного в своей неумолимой решимости государства.

Судя по всему, могущество Ассирии было подорвано целым рядом неудачно сложившихся обстоятельств, как это обычно и бывает в истории - набегами скифов, внутренними неурядицами и, главное, агрессивностью почувствовавших ослабление империи сопредельных государств, первым из которых стала вавилонская олигархия. Ниневия, последняя столица Ассирии, погибла в огне, оставив потомкам нравоучительную легенду о Сарданапале и его перине.

Неизбежно было затем развернуться борьбе между главными претендентами на "ассирийское наследство" (а точнее ту роль, что играло погибшее государство) - вполне усвоившим полученные уроки Вавилоном и Египтом, представлявшим собой совсем иную политическую традицию. Если ассирийцев можно условно отнести к "гегемонистской школе", то за века своего существования египтяне выработали совсем иные принципы внешней политики.

При этом, рассматривая картину в целом, очень важно не заблуждаться и представлять дело так, будто ассирийские, вавилонские, египетские или любые другие государственные деятели прошлого действовали с полной сознательностью, имея ввиду некий план или усвоенные от предшественников заветы - такое попросту невозможно. И в самом деле, отмеряя собственный век десятилетиями и даже годами, мы привыкли легко проноситься сквозь века Древнего мира, Античности и Средневековья.
А ведь самый ожесточенный период борьбы за мировое господство занял около 150 лет - начавшись в VII веке с походов Ассирии на Израиль, она продолжилась покорением Вавилона и установлением своеобразного протектората над Египтом, разделенного ассирийскими царями на множество удельных земель. Затем внезапное и катастрофическое нашествие кочевников, разорение метрополии, утрата того военного престижа, что так высоко ценится во все времена и гибель в ожесточенной борьбе с соседями. Но даже этот, финальный процесс разрушения величайшей империи той эпохи занял целых двадцать лет, в течении которых ассирийцы, вавилоняне, лидийцы, мидийцы и египтяне то сходились в битвах, то заключали союзы, вскоре сменявшиеся интригами и предательством, с полной переменой дирекции.

Подобно тому, как на наши собственные личные решения влияет множество факторов - условия нашего рождения и существования, тот образ жизни, что мы ведем и окружение, в которым мы пребываем, полученное воспитание и природные качества, а в общем все то, что оказывает непосредственное влияние на формирование характера, который в конечно счете и определяет наш путь, - так и политику отдельных держав определяют не искусственно созданные политические концепции или гениальная воля отдельных людей, но те природные условия, в которые были помещены и в которых сформировались народы, образующие эти государства. Только такая, подлинная, а не умозрительно-конспирологическая линия внешней политики будет видна спустя столетия.

Все это, разумеется, не означает, что народы и государства движутся по заданному маршруту с неумолимостью машины - отдельный политик может на время изменить ход вещей, а коренная перемена обстоятельств и вовсе задать иную линию поведения, но в случае с Египтом можно наблюдать необычайно счастливое постоянство. Государство фараонов, возникшее на берегах Нила, было и самодостаточным, и чрезвычайно удачно расположенным. Столетия безмятежного сосуществования с дикарями на западе и юге, выработали у египтян самодовольное чувство собственной уникальности и, очевидно, неуязвимости, ибо, как известно, неприятности могут происходить лишь на периферии мира, но никак не в его сердце. А именно таковым не без оснований считали себя жители Египта, счастливо огражденные от неприятностей превосходным климатом, пустынями и надежной государственной машиной.

Можно лишь представить себе, каким крушением устоев - настоящим падением небес! - стало для них вторжение племен гиксосов, постепенно подчинивших себе значительную часть страны. Угроза пришла с востока - колесницы захватчиков прокатились по Синаю и после этих событий, чуть было не погубивших древнее царство, каждый сильный фараон стремился установить египетский контроль над Палестиной и Сирией. Войны, прежде бывшие чуть большим нежели масштабно организованной охотой за рабами, стали средством внешней политики, египетским решением на поставленную внешним миром жестокую задачу.

Но даже и теперь, египтяне так и не вышли за пределы "разумной обороны" - продолжая пользоваться плодами собственного счастья, они как будто взирали на мир с отстраненностью сноба, вынужденного заговорить с рыночной торговкой, но не желающего продолжать разговор ни секундой более, нежели это необходимо. С такой же "неохотой" создали они позднее целые эскадры судов - еще одна реакция на усилившуюся угрозу "народов моря", но ни регулярного военного флота, ни большого торгового, ни даже колоний, подобных греческим и финикийским городам, приобретшим впоследствии значение не меньшее чем их метрополии, так и не завели. Даже Кипр, ключевой остров, необходимый для господства в этой части Средиземного моря, никогда не контролировался ими в полной мере.

Некоторые исследователи утверждают, что виной всему нехватка леса и географическое положение Египта, будто бы затруднявшего ему экспансию, но не стоит относить эти факторы к числу решающих. Казалось, что Египет, как и Китай в свое время, был слишком велик для подобных "мелочей", вполне могущих быть отданным на откуп финикийцам и грекам. В разное время, последние исследовали для Египта мир - мир, который ни фараонам, ни их поданным был не слишком интересен.
Однако, не стоит, опять-таки, рассматривать это исключительно с негативной стороны - мы ведь не станем осуждать быка за то, что он не употребляет мяса? Ни в коей мере не напоминая цинский Китай в его внешней косности и внутренней беспомощности, египтяне преподали миру очень важный урок: процветание государства и счастье народа не обязательно требуют жестокой завоевательной политики.

Между тем падение Ассирии, случившееся без особенного влияния на то Египта, все же понуждало последнего вступить в борьбу с вавилонянами, стремящимися установить свой контроль над большей частью Леванта. Не особенно искусные в завоевательной политике, египтяне преуспели в дипломатии, сумев заручиться поддержкой иудейского царства и какие-то время казалось, что Вавилон вынужден будут уступить, но поражение фараонского войска на берегу Евфрата в 605 году до н.э. перечеркнуло эти надежды.

Теперь уже царь Навуходоносор II развернул серию масштабных наступательных кампаний, к которым тогдашние вавилоняне были намного более привычны чем и погрязшие в розни евреи, и египтяне, не прошедшие суровой учебы войн с ассирийцами. И все же, даже положение подчиненного союзника государства фараонов представлялась евреям - по вполне очевидным причинам, не последнюю роль среди которых играла присущая египтянам религиозная терпимость (в той мере, которая вообще могла существовать в рассматриваемую эпоху) - куда более приемлемой, нежели любая форма зависимости от Вавилона, слишком напоминавшего собой Ассирию.

Борьба продолжалась еще полтора десятка лет, прежде чем Навуходоносору, обладавшему по всей видимости способностями талантливого военного организатора и ловкого политика (другой, пожалуй, и не сумел бы сподвигнуть вавилонскую олигархию к столь энергичной внешней политике), удалось сломить сопротивление своих врагов и сжечь Иерусалим. Иудейское царство пало и вавилоняне, как это и должно было от них ожидаться, прибегли ко вполне ассирийскому методу подавления - евреи были переселены. И не только они, добавим.

Несмотря на эти жестокости, в конце концов остальные государства Востока нашли вавилонскую гегемонию вполне терпимой, и не просто так: можно сказать, что демонстрируя и преемственность с погибшей державой, и временами весьма энергичную внешнюю политику, вавилоняне все же не пытались быть большим чем первые среди равных. Отбросив египтян и подавив сопротивление евреев, Вавилония без особых сожалений отказалась от дальнейших завоеваний - так, финикийские города признали ее господство, но сохранили фактическую независимость. Теперь политическая система цивилизованного мира определялась отношениями между четырьмя великими державами, в число которых, кроме Египта и Вавилона, входили Лидия и Мидия.

Лидия, чрезвычайно выгодно расположившаяся в западной части Малой Азии (то есть, занимавшая лучшую часть нынешней Турции), вскоре приобрела весьма большое значение. Прежде, лидийцы не раз под влияние (в том числе и культурное) своих более сильных соседей, но ни могущество, ни гибель последних не разрушали их царства. Эта монархия уживалась даже с ассирийцами, которые чрезвычайно ревностно относились к усилению иных стран. В конечном счете, лидийцы стали одними из могильщиков грозного царства. Их вполне можно было назвать счастливым народом, заслуженно ожидавшим большой будущности.

Возвышение Вавилона не могло угрожать Лидии, а экспансия на Восток по очевидным причинам не представлялась лидийцам особенно заманчивой: в свое время царство чуть было не погибло от нашествия северных кочевников. Эта "незаинтересованность" (правильнее было бы сказать - низкий приоритет) отразилась в легенде о предсказанном Фалесом Милетским солнечном затмении, заставившем пораженных ужасом лидийцев и мидян разбежаться с поля боя, так и не вступив в решающее сражение. Разумеется, в действительности лидийцы отказались от большой восточной политики совсем по иным причинам и сперва, подобно любым наследникам любых империй, после падения Ассирии они попытались захватить как можно больше, но быстро убедившись, что мидийцы не станут легкой добычей, поспешили установить надежную границу на реке Галис, предоставили воинственным соседям воевать между собой.

Дальнейшую внешнюю политику Сард можно было бы назвать еще более "египетской", нежели чем та, что проводилась в стране фараонов. География не скупилась на подарки для Лидии и казалось, что лидийцы обречены на то, чтобы затмить и Египет, и Вавилон. Огражденная на Востоке мидийцами (занятыми своими войнами), Лидия без труда покорила греческие колонии в Малой Азии - не столько силой оружия, сколько умелой дипломатией и теми возможностями, что предоставляло предприимчивым грекам богатое восточное государство. В тоже время, лидийцы вовсе не были безропотными учениками - умело используя греков, в своей мирной экспансии они пошли дальше египтян и начав чеканить монеты из золота и серебра (прообраз свободно конвертируемой валюты), предложили миру концепцию единого экономического пространства. Процветающее земледелие, морская торговля, греческие города - союз Востока и Запада: какие захватывающие перспективы открывались перед лидийцами! Но враг, в который раз, пришел с Востока.
Мидийское царство не только оказалось самым большим государством-наследником Ассирии, но и, пожалуй, наиболее воинственным. Протянувшись от восточной Малой Азии до иранских равнин и северной Месопотамии (современный Ирак), Мидия стала настоящей империей: упорно сражаясь с любыми захватчиками, мидийцы, в свою очередь, умели покорять другие народы.

Не удивительно, что одержав победу над египтянами, Вавилону пришлось обратить внимание на свои восточные границы - угроза со стороны мидийцев представлялась куда более серьезной, нежели попытки фараонов утвердиться в Палестине и Сирии. И в самом деле, Вавилонии не пришлось слишком долго наслаждаться своим положением первой державы Востока. Никакими особенными преимуществами по сравнению с погибшей Ассирией она не обладала, не было у нее и выгодного географического положения, позволявшего лидийцам и египтянам преуспевать, даже не обладая военными навыками своих жестоких соседей. Но все же не мидийцам было суждено создать новую универсальную империю.
Персы - один из народов, населявших Мидийское царство (и очень родственный мидийцам), сперва захватил это царство, а затем и расширил его до пределов, о которых не мечтали даже легкие на подъем ассирийские цари. В своей "Истории" Геродот рассказывает о возвышении персов через призму биографии Кира Великого - первоначально зависимого от мидийского царя правителя (наместника), сумевшего сперва утвердить собственную власть среди персов, а затем, умело вмешавшись в междоусобицу, захватить столицу царства и провозгласить себя правителем государства.

Для греков, не жалующих любых варваров, победа персов над мидийцами не казалась чем-то принципиальным, знаковым. Так оно в общем-то и было в действительности: сам ход войны между Киром и его мидийским противником Астиагом говорит в пользу ее "приземления" - она совсем не походила на смертельную борьбу. Война между столь схожими противниками продолжалась около трех лет и решающим ее моментом стало неудачное для мидийского царя сражение под столицей Кира, городом Пасаргады. Вероятно, что в 559 году до н.э. настоящей битвы как таковой и не было, а Астиаг пал жертвой интриг среди собственных приближенных. В Экбатану, столицу Мидии, Кир вступил не как жестокий завоеватель, но как законный государь, а утверждения о том, что он являлся внуком павшего царя, еще раз свидетельствуют об узком характере конфликта. Геродот пишет о том, что Кир умело соединил воинственные замыслы мидийской знати с новой ролью Пасаград - принимая во внимания последующие события, этому вполне можно верить. И десятки лет спустя греки продолжали называть своих восточных врагов мидийцами.

Тем не менее, победа есть победа, и теперь персидская знать возглавляла мидийское государство, ставшее владением династии Ахеменидов. По всей видимости, Астиаг и его предшественники слишком медлили - они оказались неспособными исполнить ту грандиозную программу завоеваний, что в следующие годы выполнила новая правящая династия. В этой связи Геродот приводит несомненно выдуманную, но очень образную и характерную историю о том, как накануне решительной борьбы с Астиагом Кир предложил персам выбор: в первый день они тяжело трудились в поле, а во второй - пировали. Не трудно было догадаться о том, что им понравится больше.
Иначе говоря, обширное, но бедное и дурно управляемое царство, созданное копьем и луком, должно было либо распасться в междоусобицах, либо направить свою энергию на покорение богатых соседей и уже потом распасться в междоусобицах и стать по-настоящему великим. Начиная свои походы из тех же мест, где когда-то появилась ассирийская держава, Кир и его преемники знали к чему им следует стремиться.

Первоначально, "смена караула" в Мидии не вызвала особенного беспокойства в тогдашнем мире - и действительно, в течении следующего десятка лет персы не доставляли своим соседям особых проблем. Все изменилось, когда Киликия - буферная территория между лидийскими и мидийскими владениями - встала под персидские знамена. Хотя формально это еще нельзя было назвать прямым завоеванием, для Сард этого оказалось достаточным - унижение от дипломатического поражения перевесило все опасения. Заручившись союзом с сильнейшей греческой державой Спартой, а также неофициальной поддержкой вавилонян и египтян, лидийцы решили нанести по "чрезмерно усилившимся" персам упреждающий удар.

О том, что это и в самом деле была превентивная война, свидетельствуют колебания, испытываемые лидийским царем Крезом. Он совсем не походил на расчетливого завоевателя. Все это было отражено в легенде о предсказании Дельфийского оракула, которая заявила, что великое царство падет. Впрочем, что взять с бедной женщины, не раз находившейся под воздействием токсичных паров? Толкователи слов пифии как правило старались не давать долгосрочных прогнозов, мудро ограничиваясь общими поучениями, полезными как астрологический прогноз в газете. Однако, в данном случае, они не погрешили против истины - великое царство действительно пало.
Выступив в поход, Крез одержал над персами трудную победу при Птерии, на берегу пограничной реки Галис - решающую роль по всей видимости сыграли наемники из греческих городов Лидии. Однако, или его потери были слишком велики, или - что более вероятно - обычные для войн той эпохи условия заставили лидийского царя свернуть поход и вернуться в Сарды. Очевидно, Крез строил большие планы на весну следующего года, когда в его столицу пришло страшное известие о том, что персидская армия перешла границу. Оказалось, что персы вовсе не собираются вести войну по правилам - и теперь, распустившему на зиму своих греческих наемников, Крезу предстояло сражаться уже не за баланс сил в Малой Азии, а за само существование своего государства.

Битва под Сардами наверняка не была слишком продолжительной и упорной, но она покончила с существованием Лидии. Вполне возможно, что верблюды, выставленные Киром против лидийской конницы, действительно сыграли выдающуюся роль, но очевидно, что это сражение было проиграно Крезом еще до его начала. Верблюды, сколь сильно не испугали они тогда лошадей лидийцев, имели гораздо больше значение в качестве надежного средства передвижения, куда более исправного, нежели быстро утомляющиеся лошади. Позволив персидской армии совершить неожиданный зимний марш на Сарды, они оказали Киру бесконечно большую услугу, чем простое тактическое превосходство на поле боя. Потеряв и царя, и столицу, и лучшую (в смысле своей элитарности) часть войска, Лидийское царство прекратило свое существование.

Торжествующий победитель тут же продемонстрировал, что персы — это не ассирийцы и тем более не вавилоняне. Крез, если он не погиб во время этих бурных событий, был пощажен или же, - что более вероятно, - вполне умеренная политика персов по отношению к народу покоренного царства породила легенду о даровании жизни лидийскому царю. И прежде, и много раз после, уделом проигравшего была смерть, но Кир, как и все выдающиеся личности, был выше окружавшей его посредственности. Его обращение с греческими поданными завоеванного царства свидетельствует о том, что этот восточный правитель вполне был способен на тонкую политику.

На малоазиатские города греков персидский царь оказывал влияние при помощи тиранов - поддерживая "сильных правителей", сумевших усмирить демократию за своими стенами, Кир разделял и властвовал, не озабочиваясь крылатыми выражениями. Милет - сильнейший из этих полисов, долгое время наслаждавшихся внутренней свободой под защитой лидийского царства, получил чрезвычайно выгодные условия, сохранявшие его прежний статус. Тем самым Кир лишил возможный между греками союз ключевого звена и руководства, а между тем оставшиеся греки вынуждены были признавать владычество персидского царя. Гарнизоны, расставленные в лидийских городах, свидетельствовали о том, что Кир не собирался держать покоренные народы в узде при помощи масштабных карательных походов, подобных ассирийским или вавилонским - отныне, им предстояло жить под властью персидских сатрапов.

Войско - крепкая, еще совсем не "рабская" пехота, великолепная конница и устрашающие колесницы (имевшие не столько военное, сколько пропагандистское значение), - служило персидскому царю надежным инструментом для реализации любых задач. Однако, как это часто бывает при создании огромных империй, дело было не столько в военных качествах самой персидской армии, сколько в самой возможности выставить ее на поле боя, то бишь в той совокупности материальных возможностей государства и его административных потенциях, позволяющих не просто воевать, но еще и использовать плоды своих побед. И в самом деле, ни персидские лучники, ни - к примеру - римские легионеры - по меркам своего времени не представляли из себя чрезмерно выдающейся военной мощи, но всегда превосходили врагов тем упорством организованной силы, что позволяет потерпеть девять поражений, но покончить с врагом в десятой битве.

Наконец, персам "везло" - как всегда везет крепкому государству, столкнувшемуся с рыхлой коалицией врагов. Покончив с лидийцами и позволив малоазийским грекам сохранить лицо, персы принялись усмирять менее цивилизованные, а потому куда более воинственные народности погибшего царства. На это раз Киру пришлось оставить дипломатию и показать, что при необходимости его войско может быть не менее настойчивым, нежели ассирийская военная машина. Города запылали.
Во время этих событий начался и бесславно закончился поднятый было частью лидийской знати бунт, а несколько греческих городов, не вовремя решивших вступить в борьбу с персами, купили себе прощение банальным предательством. Прошло около десяти лет и Малая Азия казалась вполне усмиренной - по всей видимости, персам нечего было опасаться. Не слишком представляя себе силы, таящейся в собственно греческих землях, Кир мог справедливо не волноваться насчет Спарты: сильнейшее государство того времени, заключившее с Крезом союз, и пальцем не пошевелило ради того, чтобы вмешаться в ситуацию на Востоке.

Персы, разумеется, не могли предполагать, что это бездействие является не столько признаком слабости, сколько особенностью крайне неповоротливой спартанской политической системы, вообще очень тяжелой на подъем во всем, что не касалось чисто военных или политических вопросов, находящихся непосредственно в пределах довольно узких воззрений тогдашних государственных деятелей Лаконии. Меньше всего спартанцы были способны тогда на организацию некоего общеэллинского похода за свободу греческих полисов царства Кира. Куда большую угрозу персам представляли вавилоняне, незадолго до возвышения Кира сумевшие отразить очередное вторжение мидийцев, однако, к моменту начала решающей схватки, вавилонская олигархия оказалась не на высоте своего положения.

Набонид, последний царь Вавилона, попытался было продолжить дело Навуходоносора, но не сумел поладить с собственной элитой: не помогли ни военные победы, ни даже завоевания, сделанные царем в Аравии. В конце концов, кризис принял опасные формы почти открытого противостояния между Набонидом и его столицей. Вавилон — это ахиллесова пята всего царства, первым попал под удар персидской армии. Его падение, ставшее возможным то ли благодаря возросшему осадному умению персов, нарушивших искусную систему водоснабжения города, то ли - что представляется куда более вероятным - предательству внутри столицы, избравшей лучше сдаться на выгодных условиях Киру, нежели и далее выдерживать по-военному строгое правление Валтасара, сына последнего вавилонского царя.

Надежды вавилонской олигархии, желавшей и дальше пользоваться благами безопасности и другими возможностями, предоставляемыми "имперским пространством", но не готовой предпринимать ради этого особенных усилий (и уж тем более взваливать на себя бремя завоеваний), вполне оправдались, а миру была подарена еще одна легенда, нашедшая себе место в Библии. Пирующий Валтасар, уверенный в собственной безопасности за неприступными стенами, видит начертанные архангелом Гавриилом слова: мене, мене, текел, упарсин. И действительно, вавилонское государство было исчислено, взвешено, разделено... и, очевидно, продано, с немалой выгодой для обеих сторон. То, с какой необыкновенной легкостью все огромное царство тут же покорилось Киру, свидетельствует об этом - даже остатки лидийской державы сопротивлялись дольше, между тем как буквально на следующий день после падения Вавилона границы персидского царства распростерлись до Газы - безо всякой борьбы. Победить мидийского царя было намного труднее.

Набонид, принявший свою судьбу и сдавшийся врагам, был объявлен единственным виновником войны и закончил свои дни в почетной ссылке - опасность для него представляли вовсе не персы, а вавилоняне, с удовольствием расправившиеся бы с ненавистным царем. Город занял свое место в новой державе с такой легкостью, будто никакого вавилонского великодержавия никогда и не существовало. Не стоит, однако, считать, что персидское завоевание Вавилонии осуществилось само собой, исключительно благодаря внутренним раздорам в этом государстве. Нет, это не так, и, прежде чем осадить столицу Набонида, персам пришлось выиграть несколько больших сражений... но запас прочности у вавилонского государства оказался совсем небольшим. Едва только Набонид утратил основу своей власти - войско - как олигархия поспешила избавиться от него, сдавшись на почетных условиях. Двумя столетиями позднее персы докажут, что даже умирающее государство может сопротивляться достаточно долго - было бы желание.

Как и в Лидии, персидская политика по отношению к новым имперским землям выглядела весьма гуманно, да и сами персы, с их строгими религиозными воззрениями, разделяющими поступки людей на плохие и хорошие, смотрелись на фоне вавилонян или финикийцев, с их жестокими божками, очень выгодно. Благодаря падению Вавилона, закончилось многолетнее пленение многих народов, в том числе и евреев, получивших возможность вернуться домой, где они с охотой вновь предались внутренним раздорам.
Между тем Кир обратил свое внимание на Восток: значительно продвинувшись в сторону Индии, он разбил и покорил множество диких племен, родственных тем, что когда-то подорвали ассирийское могущество. В этих походах царь и умер, оставив наследникам довершить начатое дело завоеванием Египта.
Геродот, а вслед за ним и все остальные греки, верили, что Кир пал жертвой собственных амбиций и был убит в неудачном походе на скифов, но это утверждение не вызывает доверия, равно как и утверждения о всеобщем восстании, будто бы немедленно охватившим все покоренные персами народы. Судя по всему, Камбис, сын и наследник основателя империи, беспрепятственно воссел на престол и в течении нескольких лет спокойно подготавливал поход на Египет, а греки попросту выдавали желаемое за действительное, причем задним числом.

А ситуация в Египте напоминала о падении Лидии: при благоприятном экономическом положении, египтянам не хватало надежной воинской силы. Фараоны обратились к Греции и течении многих десятилетий наемники из Европы составляли главную силу войска, в то время как финикийцы предоставили в распоряжение свои суда. Несмотря на это (а возможно и благодаря), Египту, как мы помним, не удалось одолеть вавилонян и Камбису II не потребовалось сперва завоевывать Сирию и Палестину.
Зато персам очень кстати пришлись арабы, покоренные еще Набонидом: они оказали необходимую поддержку в трудном марше через Синай, в то время как выносливые верблюды позволили войску без особых проблем преодолеть пустыню. И вновь все дело было решено в единственном сражении, которое египтяне проиграли после жестокого боя. Осадив затем Мемфис, Камбис добился его капитуляции и с независимым существованием Египта было покончено.

Как и до того в Мидии, Лидии и Вавилонии, персам удалось добиться сравнительно легкой и быстрой победы благодаря тому, что война наполовину была выиграна еще до начала боевых действий: в конечном счете, близлежащие греческие и финикийские города, вообще легкие на "дипломатические кульбиты", предпочли поддержать персов, с их богатой казной, а наемники - греческие и финикийские солдаты и моряки - последовали их примеру. В то же время, египтяне, вообще недовольные предпочтению, оказываемому фараонами своим заморским слугам, тоже не слишком усердствовали, защищая правящую династию. В результате, поражение в поле оказало эффект домино - греческие гарнизоны важнейших крепостей и городов перешли на сторону победителей, равно как и флот Египта.

И все же, ряд примеров ожесточенного сопротивления персам, оказанного "природными египтянами", показали, что удержание этой страны будет куда более трудной задачей, нежели покорение Вавилона или Лидии. Но несмотря на все трудности, Камбис в общем не отступил от принципов внутренней политики своего отца и персидская оккупация не омрачилась репрессиями по ассирийскому или вавилонскому образцу. Укрепив, насколько это было возможно, границы Египта и даже несколько округлив их, царь поспешил вернуться в центр своего государства, где его присутствие диктовалось необходимостью управления огромной империей. Разумеется, он не предпринимал попыток покорить Карфаген и не терпел страшных поражений в ливийской пустыне, приписываемых ему греками по образцу столь же легендарного похода Кира против скифов.

Скончавшись вскоре неподалеку от Вавилона, Камбис умер как государь великой державы, раскинувшейся от Индии до Эгейского моря, от границ Эфиопии до Кавказских гор. При таких расстояниях и на Востоке, власть монарха даже наружно не могла не превратиться в абсолютную, что и произошло уже при наследнике Кира, ставшего и для самых приближенных подданных почти недосягаемым в своем величии. Геродот обыгрывает это изменение называя Кира отцом народа, а Камбиса - деспотом, но в действительности подобные изменения были неизбежным - восточный властелин такой империи попросту не мог оставаться первым среди равных своей персидской знати. Царь Персии, за год собиравший больше серебра и золота чем Спарта за сотню лет, конечно, не мог уподобиться ее царям, ведущим маленькие войны на Пелопоннесском полуострове и подчиняющимся мелочной опеке эфоров-надзирателей.

Между тем, неожиданная смерть Камбиса, произошедшая, судя по всему, из-за несчастного случая, привела к первому династическому кризису в молодой империи.

[ATol]

Про Ефремова.
Допускал он и явную лажу, ученому непростительную.
Например, в романе "Лезвие бритвы" он представляет средневековый трактат "Молот ведьм", как наставление по технологии пыток.
Однако, когда трактат стал доступен, оказалось ничего подобного - по сути, современным языком, это комментарий к процессуальному кодексу по делам веры. Никаких пыточных технологий там нет, максимум говорится, что в таких-то условиях показано применить пытку.
Но ведь доктор наук был вхож в Ленинскую библиотеку, где имел возможность прочитать трактат в оригинале.

[ATol]

Из истории:
маршал Рокоссовский после войны был министром обороны Польши.

[ATol]

.

[Андрей Рублёв]

у поляков каждый 10и погиб

[sparce]

Анатоль Вярцінскі Рэквіем па кожным чацвёртым


Уступ


Вы бачылі лес,

дзе прагал скразны?

Скажыце, вы бачылі бор той,

дзе кожнай другой няма сасны

ці сама меней — чацвёртай?

Тое ж было з народам маім.

Сякера ваеннай навалы

прайшлася бязлітасна па ім,

і — прагалы, прагалы.

Яны і сёння не зараслі,

свіцяцца прасторай мёртвай...

Вы бачылі лес,

дзе прагал скразны?

Скажыце,

вы бачылі бор той?


Частка першая


Зямля мая бой прымала

ад стара і да мала,

ад стогадовага Талаша

Да Казея — малыша.

I падаў, распасцёрты,

кожны чацвёрты.



Часта згаралі знічкі тады.

Быў небасхіл чорны.

А на зямлі стылі сляды —

кожны чацвёрты.



Мір асвятліў нас сваім святлом.

Грымелі ўрачыста акорды.

Толькі не быў за святочным сталом

кожны чацвёрты.



Доўга не трацілі ўдовы надзей,

доўга чакалі маці дзяцей.

Не верылі ўсё, што мёртвы

кожны чацвёрты.



Помнім болі і страты свае.

Памяць шуміць, як чароты.

О, як нам вас нестае —

кожны чацвёрты!



Частка другая


Кожны чацвёрты быў мёртвы —

мір і спакой ім вечны!

Кожны трэці быў змораны,

скалечаны і знявечаны.



Кожны другі на целе

меў раны, апёкі ці шрамы.

I ўсе мы, усе мы мелі

на душы сваёй раны.



Зеўралі* ямы, траншэі,

зеўралі печы ў друзе** —

ранай адной страшэннай

на целе маёй Беларусі.



Частка трэцяя


Лічым: чацвёрты кожны.

А можа, кожны трэці?

Голадам падкошаныя,

паміралі дзеці.



Яшчэ мы не ўлічылі

тых, што лячылі раны,

раны не залячылі,

рана паміралі.



Колькі прапала без вестак,

без пахаванняў, памінак!

А колькі потым дзетак

Узарвалася на мінах!



Лічым: кожны чацвёрты,

а той рахунак прыблізны,

а той рахунак няцвёрды,

а ўрон яшчэ больш вялізны.



Эпілог. Урок спражэння


Не забываецца той урон,

не зарастаюць прагалы...

«Дзеці, вы вывучылі урок?

Дзеці, вы праспрагалі?

Я іду,

ты ідзеш,

а ён не ідзе,

ён мёртвы.

Я пяю,

ты пяеш,

маўчыць кожны чацвёрты.

Мы ідзём,

ідзеце вы.

Грунт пад нагамі цвёрды.

Яны не ходзяць — не жывы

кожны чацвёрты.

Любім мы,

любіце вы.

Колькі травы,

ліствы,

сінявы! —

Хоць сэрца насцеж разгортвай.

А каб яшчэ ды быў жывы

кожны чацвёрты!

[ATol]

.