[Oksnia]

Забавно)

Натали Дормер (актриса) пробежала лондонский марафон (42 километра) за 3 часа 50 минут

Оказывается рекорд этого соревнования принадлежит Поле Рэдклиф - 2:15.2, 13 апреля 2003.

А вот рекорд натренированной лошади арабской породы составляет 50 км за 1 час 38 мин.

Мало того, если говорить не про лошадей рекордсменов (а Натали Дормер далеко не спортсменка), то по утверждению многих Лошадь не пробежит 40 км за 4 часа, внезапно! Скорее всего пару тройку км побежит очень быстро и выбьется из сил, либо с перерывами шаг\рысь за бОльшее время.
Когда мы читаем истории про быстрые доставки на лошадях, не будем забывать, что почти всегда они несколько раз менялись в пути.
Человек в этом плане все же круче любого зверя или как минимум лошади точно.

Оказывается существует соревнование, где соперничают в беге лошади и люди.

Марафон человека против лошади (англ. Man versus Horse Marathon) — ежегодное соревнование на дистанции в 22 мили (35 км), в котором легкоатлеты-бегуны соревнуются со всадниками на лошадях, проходящее в июне в Уэльском городе Llanwrtyd Wells

Соревнование зародилось в 1980 году, когда местный владелец паба Neuadd Arms Гордон Грин обратил внимание на разговор между посетителями, которые обсуждали тему — возможно ли человеку соревноваться с лошадью на большом расстоянии по пересечённой местности. Грин решил организовать такое мероприятие.

Сначала люди сильно проигрывали лошадям, и в 1985 году к участию допустили велосипедистов. В результате в 1989 году впервые победу одержал человек — британский велосипедист Тим Гулд. Но в 1993 году участие велосипедистов запретили, так как велосипедные колеса портили поверхность трассы марафона. Первой женщиной, участвовавшей в марафоне, была Энн Кинг в 1981 году.

Впервые соревнования у всадника в 2004 году выиграл бегун Хью Лобб (англ. Huw Lobb). Он получил призовой фонд в размере 25 000 фунтов стерлингов (31 786 долларов). Другим победителем марафона в 2007 году был Флориан Хальцингер (англ. Florian Holzinger). В остальных случаях побеждали лошади.

Интересно, что аналогичные соревнования стали проводиться в других местах мира, в частности, в Новой Зеландии

[katti]

про лошадей: лошадь работает 40 мин (выездка, конкур), вот про это точно знаю, а что бегать так долго не могут новость)

[Oksnia]

Люблю фото старые рассматривать..

Лица блестящих офицеров предвоенной (1914 года) фотографии выпуска академии Генштаба


82 БРАВЫХ ОФИЦЕРА

Все замечательно у них - на груди новенькие академические значки, впереди блестящие карьерные перспективы. Но выпускники больше никогда не соберутся вместе. Через считаные недели они отправятся на фронт Первой мировой, с которой не все вернутся. А дожившие до 1917 года окажутся по разные стороны баррикад.

1. В центре, как и положено, - руководство академии во главе с ее начальником, приближенным императора, генералом, князем Павлом Енгалычевым.

2. Справа от него будущий генерал Павел Рябиков - один из разработчиков теории отечественной военной разведки, начальник штаба Восточного фронта белых, окончивший свои дни в Праге.

3. Слева от начальника академии - правитель дел, профессор Алексей Баиов - крупный военный историк, перешедший из Красной армии к белым и умерший в Эстонии.

4. Рядом с ним Александр Балтийский - будущий генерал и военный специалист Красной армии, соратник М.В. Фрунзе, впоследствии расстрелянный.

5. Через одного от Рябикова - еще один будущий генерал, профессор Василий Болдырев. Он командовал 5-й армией в 1917 году, участвовал в белом подполье, возглавил антибольшевистские силы на Востоке России, но был смещен сторонниками адмирала А.В. Колчака. В советское время редактировал "Сибирскую советскую энциклопедию", оставил воспоминания, неоднократно арестовывался и был расстрелян в Новосибирске в 1933-м.

6. Выпускник академии Михаил Строев (Рихтер), которому и принадлежал альбом, стоит в пятом ряду (он отмечен на фото стрелкой). Герою отчаянных авиационных разведок и пулеметных атак повезло - он сумел выжить в Первую мировую и избежать репрессий из-за немецкой фамилии во Вторую. Стал одним из создателей советских Военно-воздушных сил. Умер в СССР в преклонном возрасте, окруженный почетом и уважением.


БЕЛЫЕ

7. Слева от него в фуражке со светлым околышем другой будущий генерал, только уже белой армии, Петр Бурлин - оренбургский казак, герой Первой мировой и георгиевский кавалер, участник Белого движения на Востоке России, служивший на ответственных постах в Ставке Колчака и закончивший жизнь в австралийской эмиграции. А всего выпуск дал пятерых будущих колчаковских генералов.

8. Рядом с Бурлиным - Федор Пучков, участник Сибирского Ледяного похода и начальник штаба так называемой Земской Рати, остатков белых армий, добравшихся до Приморья.

9. Слегка прилег в первом ряду - Виктор Оберюхтин, начальник штаба Восточного фронта белых. По удивительному стечению обстоятельств через пять лет, в 1919 году, он сменит на этом посту своего академического преподавателя Рябикова, сидящего ровно над ним.

10. Иван Смольнин-Терванд (он в пятом ряду) был начальником штаба одного из ударных колчаковских корпусов (генерала А.С. Бакича). Выдан монголами красным и расстрелян в 1922 году.

11. Крайний слева в третьем ряду Александр Сурнин - служил во время Гражданской войны в академии.

12. Не успел стать генералом Борис Ушаков (во втором ряду) - в августе 1918 года офицер попал в плен к красным на Байкале, подвергся пыткам и был жестоко убит. Тело Ушакова белые отбили, останки торжественно захоронили в Канске, но после Гражданской войны могила была уничтожена.

13. Немало на снимке и участников грядущего Белого движения на Юге России. В верхнем ряду - будущий полковник Павел Дорман, георгиевский кавалер, 2й генерал-квартирмейстер штаба врангелевской армии.

14. А вторым слева в третьем ряду запечатлен будущий генерал Иван Поляков, ставший в Гражданскую начальником штаба Донской армии при атамане П.Н. Краснове.

15. Смотрит в свое будущее и Вячеслав Науменко, который станет кавалером Георгиевского оружия и кубанским войсковым атаманом. На фото он полулежит рядом со своим будущим противником по Гражданской войне Семеном Пугачевым и единственный одет в традиционную для кубанцев черкеску. Науменко стал одним из видных деятелей Белого движения на Юге России, участвовал в десанте белых на Тамань летом 1920-го. Скончался в 1979 году под Нью-Йорком, пережив всех однокашников и вообще всех довоенных выпускников академии.

16. В первом ряду - будущий георгиевский кавалер, полковник Леон Дюсиметьер. Сын швейцарца, офицер, вышедший из окружения в Восточной Пруссии в том же 1914м с группой штаба 2й русской армии, один из организаторов русской военной авиации и активный участник корниловского движения в 1917м году... Дюсиметьер успел принять участие в Белом движении и на Юге и на Востоке России, а умер в Китае.


КРАСНЫЕ

17. Немало на снимке и будущих советских военачальников. Помимо Строева (Рихтера) это и знаменитый Август Корк (он в третьем ряду). Эстонец по происхождению, командующий 15-й и 6-й армиями, один из победителей Юденича, участник неудавшегося наступления на Варшаву летом 1920го, кавалер двух орденов Красного Знамени и Почетного революционного оружия за штурм Перекопа и Юшуни и освобождение Крыма. Именно ударная группа 6й армии Корка в ноябре 1920го, несмотря на 12 градусный мороз и пронизывающий ветер, по пояс в воде совершила знаменитый переход через залив Сиваш, нанеся удар в тыл перекопской позиции белых и тем самым положив конец широкомасштабной Гражданской войне в России. Позднее - начальник Военной академии имени М.В. Фрунзе. Был расстрелян в 1937 году вместе с маршалом М.Н. Тухачевским. Ранняя фотография военачальника - большая удача для историков.

18. Семен Пугачев пошел по революционной стезе уже в 1917 году, став членом Псковского совдепа. В Красной армии служил на штабных должностях. Пиком его карьеры стали должности начальника штаба Кавказского фронта, Отдельной Кавказской армии и командующего Туркестанским фронтом. Пугачев разрабатывал операции по разгрому деникинцев на Северном Кавказе и ликвидации басмачества. Награжден орденом Красного Знамени. В 1931 г. арестован по делу "Весна" (одному из первых массовых процессов против бывших офицеров), но вскоре освобожден, вновь арестован в 1938м. Умер в Северо-Уральском лагере в марте 1943 года. Корк, Пугачев и Алексей Готовцев, георгиевский кавалер, а позднее видный деятель советской военной разведки, впоследствии вступили в партию большевиков, что было нехарактерно для бывших офицеров.


ПРОТИВНИКИ

19. Слева от Корка будущий кавалер Георгиевского оружия Степан Жагун-Линник. В Гражданскую войну офицер имел несчастье находиться на Украине: его арестовывали при гетмане, при петлюровцах, при белых и при красных. После Гражданской получил инвалидность, хватался за любую работу, чтобы просто выжить: был комендантом по охране сахарных заводов, монтером, техником по ремонту центрального отопления и вентиляции, работал заместителем инженера в проектном бюро. Позднее был завербован ОГПУ, а в 1937-м расстрелян.

20. В четвертом ряду - будущий полковник Антон Лауриц, успевший послужить и красным, и белым. В результате его перехода к противнику в ночь на 11 октября 1919 года белые смогли захватить штаб 55-й стрелковой дивизии РККА (Лауриц был начальником штаба) и казнили комдива А.В. Станкевича (посмертно награжден орденом Красного Знамени и торжественно перезахоронен у Кремлевской стены). Эмигрировав, Лауриц поступил на службу в эстонскую армию.

21. Крайний слева в первом ряду - Владимир Озол (Вольдемар Озолс) - георгиевский кавалер Первой мировой, ветеран эстонской, латвийской и литовской армий, человек, лишившийся латвийского гражданства за участие в Гражданской войне в Испании в качестве бригадного генерала республиканцев. Позднее - резидент советской военной разведки во Франции. В конце жизни он вернулся в Латвию, где и умер в 1949 году.

22. По другую сторону "невидимого фронта" в годы Второй мировой оказался сын министра внутренних дел Петр Дурново (во втором ряду). Еще с 1930-х годов он стал резидентом абвера в Югославии, сотрудничал с немцами и в годы войны, а в 1945-м погиб при бомбардировке Франкфурта-на-Майне.

23. В третьем ряду - Александр Сливинский, который в 1918 году станет начальником Генштаба Украинской державы гетмана П.П. Скоропадского. В академии он носил фамилию Слива. Блестящий офицер, георгиевский кавалер, герой Первой мировой, после захвата власти петлюровцами вынужден был покинуть Киев и обосновался в Одессе. Когда в город вошли красные, жил на нелегальном положении. Дождался прихода белых, но прослужил у них недолго. Эмигрировал в Канаду. Умер в 1953 году.

24. Среди выпускников академии - и белые подпольщики, и участники восстаний против большевиков. Будущий подполковник, монархист Борис Свистунов в 1918 году руководил тайной офицерской организацией в красном Саратове и переправлял офицеров к белым. Однокашник Свистунова Феликс Дробыш-Дробышевский был расстрелян за участие в Ярославском восстании.


ТОЛЬКО ЦИФРЫ

"Еще не сорваны погоны и не расстреляны полки..."
Собранные архивные данные позволили проследить судьбы 69 выпускников.

В Первую мировую погибли трое (25. Александр Васюков, 26. Владимир Макухин и вернувшийся в свой полк преображенец Александр Чернявский, убитый в первом же бою).

Не менее 64 выпускников воевали в Гражданскую. Минимум двое офицеров от участия в ней уклонились - их следы обнаруживаются уже в эмиграции. У белых, а также в белом подполье на советской территории состояли 53 офицера, через службу в Красной армии прошли 27 человек, в украинских формированиях оказались 17, двое прошли через другие национальные армии. Типичная картина для Гражданской войны, когда один офицер мог не раз переходить с одной на другую сторону.

Не менее 36 человек из предвоенного выпуска умерли в изгнании, вдали от Родины, службе которой посвятили свою жизнь. Но не все вынесли тяготы эмиграции. Врангелевский генерал 27. Алексей Говоров в 1947 году вернулся на Родину и через 20 лет умер в Киеве.

Были расстреляны и умерли в заключении 11 офицеров с нашего снимка. Четверо скончались в СССР от старости и болезней. Даты и обстоятельства смерти остальных пока неизвестны...

[Oksnia]

История о том, как небольшой флот Исландии, состоящий всего из нескольких патрульных катеров, одержал победу над Королевским военным флотом Великобритании, может показаться абсолютно фантастичной. Однако исландцы считают иначе.
Тресковые войны, в которых была одержана эта победа, являются источником национальной гордости небольшого северного народа. Справедливости ради следует заметить, что победа в этих конфликтах была одержана в первую очередь исландскими дипломатами и политиками. Но это ни в коей мере не умаляет отваги и решимости моряков исландской береговой охраны, смело встававших на пути британских фрегатов

Войны за морепродукты

В последние десятилетия конфликты, причиной которых была рыба и другие морепродукты, возникали по всему миру.

В Индийском океане между Японией и Австралией ведётся необъявленная перманентная тунцовая война.
Северная и Южная Кореи ведут войну крабовую.
В Атлантике в 1990-х Испания и Канада вели палтусовую войну. Аргентина и Великобритания вокруг спорных Фолклендов напряжённо делят кальмаров, и даже дружественные США и Канада в 80-е−90-е годы XX века испортили отношения из-за лососёвых рыб – нерки и кижуча.
Британские рыболовецкие суда, задерживались во французских территориальных водах в Ла-Манше во время «Войн за морской гребешок» («Scallop wars») в 2012 году

Самым протяжённым по времени из всех «рыбных» конфликтов является серия Тресковых войн, протекавших в Северной Атлантике. Причём иногда они проходили буквально в полушаге от перехода в настоящий вооружённый конфликт.
Обычно «Тресковыми войнами» называют три конфликта второй половины XX века между Великобританией и Исландией. При этом исландские историки относят их к единой «цепи» британско-исландских конфликтов, которые насчитывают целых десять эпизодов-«войн».
И самый первый из которых датируется началом XV века, когда Англия нарушила норвежскую монополию на торговлю с Исландией (на тот момент – норвежским владением).
В конце XIX века, когда Исландия была уже владением Королевства Дании, конфликт вокруг богатых рыбой исландских вод едва не привёл к датско-британской войне. В 1893 году Дания в одностороннем порядке объявила о закрытии для иностранных рыболовов 50-мильной зоны вокруг берегов Исландии и Фарерских островов. Британцы не признали этой претензии, опасаясь, что такой прецедент приведёт к аналогичным действиям со стороны других государств, окружающих Северное море, и продолжили посылать рыболовные суда к берегам датских владений. Здесь следует сделать небольшое отступление, потому что вопрос экономического и политического контроля над прибрежным морским пространством сложен и неоднозначен.

Территориальные воды

Вопрос о распространении юрисдикции прибрежных государств на прилегающие участки обширных водоёмов был одним из самых сложных для международного права. Но в самом начале всё было довольно просто. С античных времён традиционно граница «морских владений» определялась линией горизонта, которую видел наблюдатель с берега.
В начале XVIII века голландский юрист Корнелиус ван Бинкершок выдвинул рационализаторскую идею. Отталкиваясь от того, что государство может претендовать на контроль над прибрежными водами в случае, если может осуществлять эффективный контроль над ними, ван Бинкершок предложил ширину территориальных вод определять дальностью пушечного выстрела. На тот момент пушечные ядра могли улетать от берега не более чем на три морские мили — около 5,5 километров.
Предложение ванн Бинкершока под названием «правило пушечного выстрела» на пару веков стало общепринятой международной нормой для определения размеров территориальных вод. Правда, у него были определённые недостатки. Во-первых, разные государства имели различный уровень технологического развития. И это было причиной явного неравноправия: чем более мощные пушки имела страна, тем на больший участок моря она распространяла свой суверенитет. Во-вторых, дальность действия артиллерии постоянно увеличивалась.
В результате дополнительно к трёхмильной прибрежной береговой зоне, которую государства объявили частью своей территории, появилась 12-мильная (22,2 км) таможенная зона. Впоследствии, особенно после Второй мировой войны, многие государства объявляли своими и гораздо более крупные участки мирового океана. Гамбия, Мадагаскар и Танзания «захватили» 50-мильные (92,6 км), а Чили, Перу, Эквадор, Никарагуа и Сьера-Леоне – 200-мильные прибрежные пространства.

К общему знаменателю странам мира удалось прийти лишь к 1994 году, когда вступила в силу Конвенция ООН по Морскому Праву. На настоящий момент Конвенция ратифицирована подавляющим большинством государств – из числа крупных приморских стран к ней не присоединились США, Турция, Венесуэла, Перу, Сирия и Казахстан. Согласно ей, территориальными водами, на которые распространяется суверенитет прибрежного государства, является морское пространство шириной в 12 миль. Кроме того, страны имеют приоритетные экономические права в 200-мильной (370,4 километра) исключительной экономической зоне.

Британско-датская Тресковая война
Однако вернёмся к нашей треске. Как мы помним, британские судовладельцы в 1890-х годах решили проигнорировать попытку Дании расширить свои территориальные воды. В ответ на это датские военные корабли, патрулирующие прибрежные воды Исландии и Фарер, начали задерживать траулеры и сопровождать их в свои порты. Там британцев штрафовали, а их улов конфисковывали. Какое-то время британцы воздерживались от рыбной ловли в закрытой датчанами зоне. Однако спрос на рыбу в Великобритании рос, увеличившись с 1896 по 1899 годы на четверть. А запрещённые воды были очень богатыми на треску и другие промысловые виды. И всё вернулось на круги своя – британцы игнорировали запрет, а датчане их с переменным успехом штрафовали.
В апреле 1899 года дело дошло до стрельбы. Британский траулер Caspian у берегов Фарерских островов был задержан датчанами. Капитан траулера Джонсон перешёл на борт датского патрульного корабля, но перед этим приказал помощнику уводить судно. Пытаясь остановить удирающий траулер, датчане открыли по нему огонь и нанесли повреждения, но британцы сумели ускользнуть. Задержанного Джонсона судили в Торсхавне, столице Фарер, и приговорили к тридцати суткам ареста, которые тот отсидел на диете из воды и хлеба.
Столица Фарерских островов Торсхавн в 1898 или 1899 годах
После этих событий настал черёд Великобритании вспомнить, что у неё есть военный флот, причём сильнейший в мире. Британская «дипломатия канонерок» — демонстративное присутствие Королевского военно-морского флота в датских водах — позволила решить проблему быстро и (для британцев) эффективно. Соглашение 1901 года установило ширину территориальных вод Исландии и Фарер в традиционные три мили. На этом конфликт до поры-до времени затих, чему в немалой степени способствовала и разразившаяся вскоре Первая мировая война.

Начало конфликта Исландии и Великобритании

После того как в 1940 году Германия оккупировала Данию, британцы высадились в Исландии. В следующем году контроль над островом перешёл к США, а в 1944 году Королевство Исландия, находившееся в личной унии с Данией, стало независимой республикой. Одним из первых внешнеполитических действий молодого государства стал разрыв датско-британского соглашения 1901 года.
Британские солдаты в Рейкьявике. Май 1940 года
Если для Дании «рыбный вопрос» был хоть и важным, но далеко не критическим, для Исландии он оказался принципиальным. Эта страна зависит от рыболовства и связанных с ним отраслей экономики как ни одно другое государство в мире. Исландия имеет очень мало природных ресурсов. Здесь нет нефти, газа, угля и даже леса, а сельскохозяйственный потенциал страны, 11% территории которой занимают ледники, крайне ограничен. Рыба и продукты из неё — главная статья экспорта Исландии (в период с 1881 по 1976 годы — 89,71% от общего объема). По сути, вопрос сохранения рыбных запасов — это вопрос выживания страны.
Первый послевоенный конфликт между Великобританией и Исландией начался в 1952 году, когда Исландия объявила о расширении запретных для иностранных рыбаков вод с трёх до четырёх миль. Британцы подали заявление в Международный Суд, а пока шло разбирательство, запретили исландским рыболовным судам вход в свои порты. Это запрет нанёс серьёзный удар по исландской экономике: Великобритания являлась крупнейшим рынком сбыта для небольшой северной страны.
И здесь потомков викингов выручила недавно начавшаяся Холодная война. Образовавшиеся излишки трески с энтузиазмом стал покупать Советский Союз, рассчитывавший тем самым увеличить своё влияние на пусть и небольшое, но одно из государств-основателей НАТО. Подобная перспектива обеспокоила США, которые тоже начали закупки крупных партий исландской рыбы. В итоге совместный советско-американский импорт компенсировал нанесённый британскими санкциями ущерб.
Закончился этот конфликт, как и последовавшие за ним три Тресковые войны, победой Исландии. Страна с населением в 160 тысяч человек одержала победу над великой державой, одним из пяти государств – постоянных членов Совета Безопасности ООН. В 1956 году по решению Организации европейского экономического сотрудничества (предшественника ОЭСР) Великобритания вынуждена была признать исландскую четырёхмильную зону.

Первая Тресковая война

Воодушевлённые успехом, уже в 1958 году исландцы решили ещё раз расширить свою исключительную рыболовную зону, на это раз сразу до 12 миль. Но теперь всё начиналось для них весьма неудачно: все остальные члены НАТО выступили против подобных односторонних действий.
В отличиё от «бумажного» конфликта 1952–56 гг., на этот раз не обошлось без участия военных: Великобритания отправила к берегам Исландии боевые корабли. Всего за время первой Тресковой войны в операции по защите рыболовного флота приняло участие 53 корабля Королевского военного флота, которым противостояли семь исландских патрульных катеров и одна летающая лодка PBY Catalina.
Присутствие иностранных военно-морских сил в прибрежных водах Исландии вызвало протесты в стране. У британского посольства собирались демонстрации разгневанных исландцев, но посол Эндрю Гилкрист встречал их насмешками, включая на полную громкость записи волынки и военных маршей на граммофоне.
К британскому траулеру Coventry в Вестфьорде подходит исландский патрульный катер Albert. 1958 год
Исландцы оказались в явно проигрышном положении. Их попытки задержать британских рыбаков или выдворить их за пределы 12-мильной зоны натыкались на противодействие более крупных и мощных британских военных кораблей. Уже 4 сентября, когда исландский патрульный катер Ægir попытался выдворить из Вестфьорда британский траулер, вмешался британский фрегат Russell, в результате чего оба военных корабля столкнулись.
12 ноября патрульный катер Thor попытался задержать траулер Hackness при помощи предупредительных выстрелов и таранил его, но на помощь траулеру снова пришёл вездесущий Russell. Капитан фрегата потребовал от исландцев оставить траулер в покое, так как тот находился вне границ признанной британцами четырёхмильной зоны. Капитан катера Thor Эйрикур Кристоферссон ответил отказом и начал сближение с траулером, приказав держать тот под прицелом. Британцы пообещали потопить исландский катер, если он ещё раз выстрелит. Конфликтная ситуация завершилась после прибытия ещё нескольких британских кораблей, под защитой которых траулер ретировался.
Число подобных эпизодов росло. Понимая, что в противостоянии с британским флотом у Исландии нет никаких шансов, власти страны прибегли к банальному шантажу. Правительство островного государства пригрозило выйти из НАТО и выдворить из страны американские войска. Несмотря на подавляющее военно-морское превосходство, под давлением американцев Великобритания была вынуждена признать и 12-мильную исландскую исключительную экономическую зону. Единственной значительной уступкой исландцев стало предоставление британцам права на ограниченную рыбную ловлю во внешних шести милях из двенадцати.

Вторая Тресковая война

Несмотря на одержанную в 1961 году победу, ситуация с рыбными ресурсами у берегов Исландии продолжала ухудшаться. В 1960-х годах в окружающих остров водах пропала сельдь, улов которой сократился с 8,5 миллионов тонн в 1958 году до почти нуля в 1970-м. Численность трески также неуклонно снижалась, и по прогнозам биологов она должна была исчезнуть вслед за сельдью примерно к 1980 году.
Попытки Исландии привлечь к решению вопроса международные организации с треском провалились. Предложения по введению квот на добычу рыбы и созданию закрытых для промысла районов, где популяции могли бы восстанавливать свою численность, либо игнорировались, либо уходили на бесконечные обсуждения в отраслевые комитеты.
Резак (на переднем плане), использовавшийся исландской береговой охраной для повреждения британских рыболовных тралов. За ним – гарпунная пушка
В сентябре 1972 года правительство Исландии для сохранения рыбных запасов и увеличения доли страны в общем объёме улова расширило границы морской исключительной экономической зоны страны до 50 миль. На этот раз тактика береговой охраны была другой. Вместо того чтобы задерживать британские траулеры или выдворять их, исландцы обрезали тросы рыболовных тралов специальными резаками.
На внешнеполитическом фронте ситуация для исландцев складывалась ещё хуже, чем во время первой войны. Одностороннее расширение морской экономической зоны осудили не только западные государства, но и страны Варшавского договора. Единственной исландской победой в этой области стала поддержка со стороны африканских стран, которая была одержана благодаря демагогии исландского премьера: этот руководитель страны – члена НАТО заявил, что исландские действия являются частью более широкой борьбы против империализма и колониализма.
Исландский катер Ver (слева) пытается обрезать тралы британского траулера Northern Reward (справа), а британский буксир Statesman (в центре) пытается ему помешать
После того как исландцы обрезали сети восемнадцати рыболовецким судам, в мае 1973 года британские траулеры покинули воды, на которые претендовала Исландия. Однако вскоре они вернулись, на этот раз защищаемые фрегатами Королевского флота. В июне 1973 года патрульный катер Ægir во время разведки ледовой обстановки в Вестфьорде столкнулся с фрегатом Scylla. А 29 августа того же года экипаж Ægir понёс первую, и, к сожалению, не последнюю за все три войны человеческую жертву. Во время столкновения с ещё одним британским фрегатом от удара электрическим током погиб инженер, который ремонтировал корпус – его сварочный аппарат залило водой.
Исландцы вновь были вынуждены достать из рукава своего джокера. В правительстве страны зазвучали голоса о необходимости выхода из НАТО, которое должно защищать своих членов, а на практике никакой помощи не оказывает. В сентябре 1973 года спасать положение в Рейкьявик прибыл генеральный секретарь НАТО Джозеф Лунс. 3 октября британские военные корабли были отозваны, а 8 ноября стороны конфликта подписали временное соглашение. Согласно ему, промысловая деятельность британцев внутри 50-мильной зоны ограничивалась: их годовой улов не должен был превышать 130 000 тонн. Срок соглашения истекал в 1975 году.
Исландия снова победила.

Третья Тресковая война

Поэтапное расширение экономической морской зоны Исландии. Тёмно-синим обозначена 200-мильная полоса
Даже после заключения «перемирия» отношения между Великобританией и Исландией оставались натянутыми. В июле 1974 года Forester, один из крупнейших британских траулеров, был обнаружен исландским патрульным катером ловящим рыбу в пределах 12-мильной зоны. После 100-километровой погони и обстрела с как минимум двумя попаданиями траулер был захвачен и доставлен в Исландию. Капитан корабля был осуждён, приговорён к 30 дням тюремного заключения и 5 тысячам фунтов штрафа.
16 ноября 1975 года началась Третья тресковая война. Честно дождавшись окончания срока соглашения 1973 года, исландцы решили не мелочиться и объявили своей исключительной морской зоной теперь уже 200-мильную прибрежную полосу. Для противодействия британским траулерам они смогли выставить шесть патрульных катеров и два траулера польской постройки, вооружённых и переоснащённых в корабли береговой охраны
Кроме того, они намеревались приобрести у США патрульные катера класса Asheville, а после отказа даже хотели получить советские сторожевые корабли проекта 35 – но и эта сделка не состоялась. Британцы для защиты 40 своих траулеров отправили на этот раз «армаду» из 22 фрегатов (впрочем, единовременно у берегов Исландии находилось не более 9 британских военных кораблей), 7 судов снабжения, 9 буксиров и 3 вспомогательных судов.
Третья Тресковая война продлилась 7 месяцев, до июня 1976 года. Она оказалась самой жёсткой из трёх – в её ходе произошло 55 умышленных столкновений кораблей обеих стран. Во время этого конфликта погиб ещё один человек, на этот раз – британский рыбак, которого убило тросом трала, обрезанного исландским катером. Дальше всего зашло дело в ходе этой войны и на дипломатическом фронте – вплоть до того, что 19 февраля 1976 года Исландия разорвала дипломатические отношения с Великобританией.
Исход последней Тресковой войны оказался предсказуемым. Честно исчерпав все имевшиеся возможности противостояния с Великобританией (не считая открытого объявления войны), Исландия вновь применила свой излюбленный «запрещённый приём». Не мудрствуя лукаво, исландцы пригрозили закрыть американскую базу в Кеблавике, которая была важнейшим звеном в оборонительной системе НАТО в Северной Атлантике.
2 июня 1976 года при посредничестве того же генсека НАТО Джозефа Лунса было заключено новое соглашение, поставившее точку в исландско-британских тресковых войнах. Согласно ему, в течение последующих 6 месяцев единовременно 24 британских траулера могли находится внутри 200-мильной морской исключительной зоны Исландии. По истечении этого срока Великобритания больше не имела права на ловлю рыбы внутри 200-мильной зоны без разрешения Исландии, тем самым признавая её новые морские границы.

Бронзовая «статуя дружбы» в английском Кингстон-апон-Халле, установленная в 2006 году в знак окончательногшо примирения после Тресковых войн. Вторая такая же статуя стоит в исландской деревне Вик
Тресковые войны закончились полной и безоговорочной победой Исландии. Разумеется, без помощи со стороны США ей вряд ли удалось бы выстоять в борьбе против Великобритании. Тем не менее, пример маленькой страны, одолевшей великую державу, показателен: иногда дипломатия может оказаться сильнее армии или флота.

[Oksnia]

В 1979-м Вооруженный силы одной из стран произвели молниеносный государственный переворот. К этому моменту в государстве не было ни единого человека, кто поддерживал бы президента. Сам диктатор жил за городом, где медленно впадал в маразм. Узнав о том, что военные едут его арестовывать, он бежал из резиденции, прихватив с собой весь золотовалютный запас страны.

Большую часть денег он сжег, оставив себе лишь два увесистых чемодана. С ними он бежал в джунгли. Через две недели его все-таки арестовали. Чемоданы были пусты. Как оказалось, во время скитаний по джунглям, президент питался долларами. За четырнадцать дней он съел почти два миллиона, оставив страну без средств к существованию....


Франсиско Нгема Ндонге Масиас пришел к власти в 1968 году, и правил своей страной без малого 11 лет. Этого оказалось достаточно, чтобы установить зверский режим, растоптать и без того слабую экономику и создать себе репутацию беспринципного и слабоумного диктатора. До прихода на пост президента Нгемы Ндонге Экваториальная Гвинея (тогда еще Испанская Гвинея) была далеко не самым отсталым государством в Африке. Грамотно налаженное управление плантациями какао-бобов позволяло населению безбедно существовать.

Франсиско Нгема Ндонге Масиас , происходил из области Монгомо в Рио-Муни, континентальной части Экваториальной Гвинеи. Он был человеком довольно ограниченных способностей, однако смог сделать карьеру в испанской колониальной администрации благодаря тому, что высказывал личную преданность колониальному режиму. Нгема, безуспешно трижды пытался сдать экзамен, дававший право стать государственным служащим. Лишь на четвёртый раз, при явной помощи испанских чиновников, он достиг своей цели.

Известно, что отец Нгемы, а также его дядя, занимали мелкие должности в администрации города Монгомо. Здесь, в 1924 году, и родился будущий президент. Экваториальная Гвинея в то время называлась Испанской Гвинеей, а небольшое население этой области делилось на две категории. Категория первая — те, кто поддерживает колониальные власти и живет припеваючи. Категория вторая — те, кто выказывает недовольство и имеет от этого большие проблемы. Семья Нгемы, как и сам он, принадлежала к первой категории. У родителей даже была возможность дать мальчику образование, отправив его в католическую школу при одной из местных миссий. Юный Нгема не проявил ни усердия, ни желания, ни даже интереса к учебе. Его можно было бы назвать прогульщиком, но «прогул» предполагает, что ученик, пусть и не всегда, но, все же, приходит на занятия. Нгема же наотрез отказался посещать школу. В итоге, до самой своей смерти он так и не научился писать, а читал лишь по слогам.

В 36 лет этот недалекий и безграмотный человек был уже мэром Монгомо. Прошел еще год и в 1961 Нгема сделался членом Ассамблеи Испанской Гвинеи. Это был, по существу, колониальный парламент, занимавшийся внутренними делами области. Его членов, правда, не выбирали, а назначали. Известно, что Нгеме испанская администрация доверяла. К 1968 году он был уже фактическим главой Ассамблеи. В октябре была провозглашена независимость Экваториальной Гвинеи. Как руководитель Ассамблеи Нгема оказался, де-факто, главой новообразованного государства. Перед ним стояла задача сформировать переходное правительство и провести президентские выборы. При этом Нгема мог рассчитывать на помощь испанских «друзей», которые полагали, что держат в своих руках послушную марионетку. По сути, это был деловой подход: если ты контролируешь экономику страны, — значит, контролируешь и ее президента. Словом, Мадрид, и не без оснований, надеялся, что гвинейские испанцы сохранят в своей собственности многочисленные плантации, составлявшие основу экономики молодого государства. Вот только самого Нгему развитие экономики заботило мало. Зато испанские финансисты, требовавшие от него выполнения обещаний, мешали ему контролировать страну.

В феврале 1969 года, Нгема вышел на тропу войны. Он объявил испанцев врагами государства, обвинил их в попытке лишить страну независимости и призвал народ воздать «захватчикам» по заслугам за годы «колониального террора».

Сразу после этого в Экваториальной Гвинеи начались испанские погромы. Уже к марту в стране почти не осталось испанцев. Большинство из них бежали, бросив на произвол судьбы дома и имущество, другим повезло меньше — их убили. Кофейные плантации оказались в руках государства, в верхушке которого тоже произошли изменения. Все важнейшие государственные посты были отданы родственникам президента. У власти стояла одна многочисленная семья. Бывшие члены ассамблеи и переходного правительства были расстреляны. Вскоре Нгема провозгласил себя пожизненным президентом. Конституция, принятая лишь в 1973-м, наделяла его чрезвычайно широкими полномочиями, которыми, впрочем, он и так пользовался уже почти пять лет

Нгема разорвал дипломатические отношения с США и Испанией и объявил курс на сближения со странами соцлагеря. Но нельзя сказать, чтобы Экваториальная Гвинея стала жить в соответствии с учением Маркса-Энгельса-Ленина. В стране существовал культ личности Нгемы, который он ни с кем не делил. Он был объявлен, отцом, вождем, освободителем, учителем, спасителем и так далее. Все несогласные с «генеральной линией» истреблялись. Причем военные и полицейские, на которых делалась ставка, даже не пытались скрыть террор. Врагов режима расстреливали публично. Как правило, их просто вытаскивали из дома и убивали прямо на улице. Не было не то, что суда, но даже и арестов. Тем временем, ситуация в стране стала почти катастрофической. К концу правления Нгемы население сократилось с 300 тысяч до 100, то есть на 66%. Экономика пришла в упадок. Кофейные плантации, брошенные испанцами, не развивались, от банкротства страну спасали лишь зарубежные кредиты.

Получали их весьма необычным способом. Как правило, военные просто захватывали в заложники иностранных дипломатов и требовали за них выкуп. Жертвами становились, в основном, представители африканских стран. В 1976 году с целью захвата заложников, отряд военных взял штурмом хорошо укрепленное посольство Нигерии. В том же году был упразднен Национальный банк Экваториальной Гвинеи. Его директора публично казнили за «хищение государственных средств». Тогда же по центральным каналам объявили, что честно хранить деньги страны может лишь ее президент. С этого дня валютный запас Экваториальной Гвинеи переехал домой к Нгеме. Первое время президент хранил семь чемоданов с долларами и папки с ценными бумагами у себя под кроватью. Чуть ранее в 1974-м Нгема объявил крестовый поход против образования. Люди, «окончившие университеты», были объявлены врагами государства. По приказу президента закрывались библиотеки и школы, были запрещены выпуск газет и издание книг.

Вскоре под запретом оказались даже слова «интеллектуал» и «образование». Несколько позднее Нгема запретил исповедовать христианство. Католическим священникам предлагалось покинуть страну в недельный срок. Известно, что Нгема просто брал понравившуюся ему женщину в жены, ни спрашивая разрешения или согласия. Некоторые из его любовниц жили с ним под страхом убийства их родных. Как минимум дважды Нгема издавал указ о расстреле всех бывших возлюбленных своих любовниц. К 1977 году образ жизни президента изменился. Он покинул Малабо — столицу Экваториальной Гвинеи и переехал на виллу за город. С собой он захватил нескольких любовниц и валютный фонд страны. Президент нашел ему новое хранилище — он зарыл чемоданы в землю среди бамбука, что рос возле болота. Вскоре у Нгемы обнаружились явные признаки сумасшествия. Установить характер заболевания не удалось, ибо в стране не осталось ни одного врача.

Камерунский доктор, осмотревший президента по просьбе его семьи, был расстрелян почти сразу после того, как вышел от больного. Тем временем, в стране кончилось всё, включая продовольствие и энергию. Население голодало, электростанции не работали. Единственным источником освещения оставалось солнце. После заката страна погружалась во мрак. Так можно было бы жить довольно долго, если бы не одно но… К тому моменту, как у населения кончились еда и питье, у военных кончились деньги. Офицерам зарплата всегда выплачивалась вовремя, но в январе 1979-го они, почему-то, не получили денег. В июне 1979-го на виллу Нгемы прибыла специальная делегация. 12 военных, которые намеривались узнать, почему им перестали платить, были расстреляны.

За неполные 11 лет его правления население Экваториальной Гвинеи сократилось более чем наполовину. Впрочем, установить точную численность населения было невозможно. Специалисты по демографии были расстреляны, государственное бюро статистики не работало уже более пяти лет. Его директор был публично расчленен с формулировкой, «чтобы научился считать». В Экваториальной Гвинее времен Ндонга опасно было быть чиновником. Министр, назначенный сегодня, завтра мог быть расстрелян. Глава МИД Ндонго Мийоне еще в начале правления диктатора пытался выступить посредником между властями и местным испанским населением, которое массово выселялось из страны. Мийоне был забит до смерти ружейными прикладами. Министр образования Тату Масале хотел остановить закрытие школ. Его зарезали на глазах у президента, а отрубленную голову выставили на всеобщее обозрение. Министр сельского хозяйства Итула Нзена-Моко был активным участником массовой конфискации — интересного процесса, в ходе которого вооруженные люди отжимали у испанцев принадлежавшие им плантации и угодья. Это была политика мести бывшим колониальным властям. У Нзены-Моко дела поначалу шли хорошо. Поначалу — это до тех пор, пока президент Ндонг не заподозрил его в помощи испанцам. После этого министр исчез. Что с ним стало — неизвестно.

У Нгемы Ндонга вообще был свой взгляд на то, как должно функционировать государство. Существовавшее при нем правительство стремительно сокращалось. За расстрелом министра порой не следовало нового назначения. Его ведомство просто прекращало свое существование. Другой вариант — на пост министра назначался сам президент. К началу 70-х он возглавлял вооруженные силы, спецслужбы, министерство народного строительства и, разумеется, собственный кабмин. Чуть позже Ндонг стал еще и мэром Малабо — столицы страны, а также занял 20 из 60 мест в парламенте. В 1976-м был казнен директор Национального банка. Вакантный пост занял, разумеется, сам президент. С этого момента казна и валютные резервы Экваториальной Гвинеи перешли к нему на хранение. Чемоданы с деньгами находились в его резиденции.

Конституция предоставляла Ндонгу широчайшие полномочия. Его декреты автоматически получали силу законов. Он мог своим указом снимать и отправлять под арест не только министров, но даже школьных учителей. Арест — отдельная тема. В Экваториальной Гвинее он был бессрочным. Санкции суда не требовалось, если есть приказ президента. Впрочем, с судами все обстояло довольно сложно. В стране таковых насчитывалась ровно одна штука — Верховный народный суд, председателем которого, разумеется, был Ндонг. Инстанции районных и городских масштабов были предусмотрены Конституцией, но на деле не работали. Все решалось по слову диктатора и никак иначе. Ндонг лично устанавливал цены на продукты, причем мог менять их каждый день.

Главной же особенностью его правления были запреты. Президент закрыл все театры и библиотеки, упразднил образование и запретил носить очки. Кроме него, до запрета на очки додумался только Пол Пот. В 1975-м было запрещено использование типографий. Прессы в стране почти не существовало. Работали две правительственных газеты, пока Ндонг не закрыл и их. К концу правления Ндонга в стране насчитывалось не более десяти человек с высшим образованием. Когда казалось, что запрещать уже нечего, президент запретил чрезмерное потребление электроэнергии. Это был редкий нелинейный декрет Ндонга.

В середине 70-х немногие электростанции Экваториальной Гвинеи столкнулись с нехваткой рабочих рук и ресурсов. Директор одного такого предприятия имел неосторожность обратиться к главе государства за помощью. Директора утопили, электростанции закрыли, страна погрузилась во тьму. В Малабо не было больше электрического освещения, единственными источниками света оставались солнце и луна. В президентском дворце и загородной резиденции работали автономные генераторы.

В каждой католической церкви висел портрет президента. Там могло не быть алтаря, распятия или изображения Иисуса, но портрет Ндонга был обязательно. Это касалось даже закрытых церквей. Священники обязаны были говорить о нем в своих проповедях и молиться за него. Некоторые лозунги, обязательные к произнесению, звучали так: «Нет бога, кроме Нгемы Ндонга Масиаса». «Бог создал Экваториальную Гвинею, благодаря Масиасу». Так продолжалось до 1975-го года, когда президент решил, что религия его народу больше не нужна.

Христианство было запрещено, священники получили приказ покинуть страну в пятидневный срок. Кафедральный собор Малабо стал складом оружия. Этим возмутился Святой Престол. Папа Павел VI потребовал объяснений. Президент Ндонг пригрозил разбомбить Ватикан. У Нгемы Ндонга была особая внешняя политика. Он лавировал между СССР и США, но контактов с ними не поддерживал. Дипломатические отношения были установлены с двумя странами — Сан-Томе и Принсипи и КНДР. Время от времени Ндонг уезжал в зарубежные поездки. Перед его отъездом производились расстрелы заключенных, для устрашения тех, кто может затевать переворот.

В 1976-м Ндонг сдружился со столь же безумным диктатором ЦАР Бокассой, который как раз тогда объявил себя Императором. Еще был визит президента во Францию, произошедший то ли в том же 1976-м, то ли в 1977-м году. Правда, в Париже не знали, что к ним прибудет правитель Экваториальной Гвинеи. Самолет Ндонга чудом не сбили французские ВВС. Приземлившись в Марселе, президент улетел обратно.

В остальном мировое сообщество вспоминало о Ндонге лишь тогда, когда его солдаты брали в заложники иностранцев и требовали за них выкуп. Таким образом диктатор пополнял казну. Впрочем, к концу его правления в Экваториальной Гвинеи не было ни одного иностранца

Уже к 1977 году стало ясно, что президент страдает слабоумием и впадает в маразм. Ндонг месяцами не выходил из своей загородной резиденции и не общался даже с семьей. Личная охрана заметила, что он разговаривает с самим собой. Чуть позже начались галлюцинации. Ндонгу являлись убитые им министры. Лечить президента было некому, с медициной он давно покончил. Уголком стабильности оставались вооруженные силы и полиция. Их сотрудникам исправно выплачивалась зарплата. Пока силовики получали деньги, все было хорошо. Неважно, что Ндонг стал опасен даже для своих близких и изувечил одну из своих жен. Реальный конец правлению президента пришел в июне 1979-го, когда он настроил против себя тех, кто носил оружие. 11 офицеров Нацгвардии прибыли в его резиденцию, чтобы узнать, почему им уже полгода не платят зарплату. Ндонг поступил по своему обыкновению. Жалобщики были немедленно расстреляны. И тогда племянник президента Обианг Нгема Мбасого, который командовал Нацгвардией, произвел переворот.

Ндонга не стала защищать даже его собственная охрана. Именно так президент оказался в джунглях с теми самыми долларами, которые были потом съедены. Вскоре после ареста состоялся суд.

На суде, который состоялся через несколько дней, Нгеме предъявили обвинения в уничтожении финансовой системы страны, а также в 80 тысячах убийств. Удивительно, но процесс по такому сложному делу продолжался всего несколько дней. 28 сентября Нгемы был признан виновным в убийстве 500 человек, а 29-го — расстрелян. В исполнение приговор приводили марокканские солдаты. Бойцы армии Экваториальной Гвинее отказались стрелять в Нгему, ибо верили, что президент — невероятно могущественный колдун, обладающий бессмертием.

Страну возглавил тот самый племянник сумасшедшего диктатора Обианг Нгема Мбасого. Сейчас ему 73 года, и он все еще правит Экваториальной Гвинеей.

[Oksnia]

Американский сварщик против всего города

Эта история с печальным концом. Неприметный городок Грэнби, штат Колорадо, стал известен как последнее пристанище последнего американского героя – Марвина Химейера (28 октября 1951 – 4 июня 2004).

В общем, жил себе 52-летний сварщик Марвин Химейер (Marvin Heemeyer) в Грэнби, починял автомобильные глушители и никого не трогал. До тех пор, пока местный цементный завод Mountain Park не решил расширяться. Маленькая мастерская Марвина тесно примыкала к цементному заводу, который стал вынуждать Химейера и других соседей продавать свои земельные участки.

Люди маленькие и слабые, а корпорации большие и сильные, поэтому вскоре в неравной борьбе все соседи завода сдались и уступили ему свои земельные участки. Но не Химейер. Свой участок под мастерскую и магазин он официально выкупил на аукционе несколько лет назад за довольно приличные деньги. Для этого он продал свою долю в большом автосервисе в Денвере и поэтому не собирался расставаться со своей законной собственностью. Его землю фабриканты так и не смогли приобрести, хотя пытались сделать это всеми правдами и неправдами.

Отчаявшись решить вопрос полюбовно, Марвина стали травить. Поскольку все земли вокруг мастерской Химейера уже приналежали заводу, ему перекрыли все коммуникации и подъезд к дому. Марвин решил проложить другую дорогу, и даже купил для этого списанный бульдозер Komatsu D355A-3, восстановив на нем двигатель в своей мастерской.

Городская администрация отказала в разрешении на прокладку новой дороги. В банке придрались к оформлению ипотечного кредита и пригрозили отобрать дом. Химейер пытался восстановить справедливость, подав в суд на Mountain Park, но судебную тяжбу проиграл.

Несколько раз на него наехала налоговая по налогам с розничной торговли, пожарная инспекция и санэпиднадзор, который выписал штраф на $ 2500 за то, что в его мастерской «находился резервуар, не отвечающий санитарным нормам». Подключиться к канализации, чтобы слить нечистоты из резервуара, Марвин не мог, поскольку земля, по которой следовало прокопать канаву, тоже принадлежала заводу, и завод не собирался давать ему такое разрешение. Марвин оплатил штраф, приложив к квитанции при отправке краткую записку: «Трусы».

Через некоторое время у него умер отец (31 марта 2004). Марвин поехал его хоронить, и пока он был в отъезде, ему отключили свет, воду и опечатали мастерскую. После этого он закрылся в мастерской на несколько месяцев и практически его никто не видел.

Всё это время Химейер, разочаровавшийся в хваленой американской справедливости, завершал создание оружия возмездия – бронированный бульдозер. Свой Komatsu он обшил 12-миллиметровыми стальными листами, проложенными сантиметровым слоем цемента. Оснастил телекамерами с выводом изображения на мониторы внутри кабины. Снабдил камеры системами очистки объективов на случай ослепления их пылью и мусором. Предусмотрительный Марвин запасся продовольствием, водой, противогазом и вооружением (винтовка Barrett M82, карабин Ruger AC556, револьвер Magnum с патронами). С помощью дистанционного управления он опустил на шасси броневой короб, заперев себя внутри. Для того, чтобы опустить эту броневую оболочку на кабину бульдозера, Химейер использовал самодельный подъемный кран. «Опуская ее, Химейер понимал, что после этого из машины ему уже не выбраться», – заявили полицейские эксперты.

И 4 июня 2004 в 14:30 Марвин выехал из гаража на своем танке.

Марвин заранее составил список целей – объектов, принадлежащих тем, кому он посчитал нужным отомстить. Для начала он проехал через территорию завода, тщательно снеся здание заводоуправления, производственные цеха и вообще всё до последнего сарая. Потом двинулся по городку. Снял фасады с домов членов городского совета. Снес здание банка, который пытался давить на него через досрочный возврат ипотечного кредита. Разрушил здания газовой компании, отказавшейся после штрафа заправлять его кухонные газовые баллоны, здание мэрии, офисы городского совета, пожарной охраны, товарного склада, несколько жилых зданий, принадлежавших мэру города. Срыл редакцию местной газеты и публичную библиотеку. Короче говоря, Марвин снес всё, что имело хоть какое-то отношение к местным властям, включая их частные дома. Причем, проявил хорошую осведомленность о том, кому что принадлежит. Дома других жителей городка Марвин не тронул.

Конечно, Химейера пытались остановить. Сначал местный шериф с помощниками. Затем местная полиция, с использованием револьверов и дробовиков. По тревоге подняли местный отряд SWAT. Потом лесных егерей. У SWAT нашлись гранаты, у егерей штурмовые винтовки. Какой-то особенно лихой сержант запрыгнул с крыши на капот бульдозера и попытался сбросить светошумовую гранату в выхлопную трубу, но сукин сын Химейер, как оказалось, вварил туда решетку, так что единственное, чего лишился в результате бульдозер – это собственно трубы. Слезоточивые газы водителя не брали – мониторы было видно и в противогазе. Все попытки остановить бульдозер были тщетны.

Химейер активно отстреливался через прорезанные в броне амбразуры. Ни один человек от его огня не пострадал, потому что стрелял он существенно выше голов, проще говоря, в небо, ибо не хотел невинных жертв, а просто желал попугать силовиков, чтобы они ему особо не мешали. Это ему удалось: полицейские приближаться к нему больше не решались. В общей сложности, считая егерей, их к тому времени собралось около 40 человек. Бульдозер принял больше 200 попаданий из всего, что было у полисменов – от служебных револьверов до М-16 и гранат. Его также попытались остановить здоровенным скрепером (землеройно-транспортной машиной). Однако, Komatsu без особого труда запихал скрепер в фасад магазина. Машина набитая взрывчаткой на пути Химейера тоже не дала нужного результата. Единственным достижением полицейских в попытках противодействовать Марвину стал пробитый рикошетом радиатор бульдозера – впрочем, как показывает опыт карьерных работ, такие бульдозеры далеко не сразу обращают внимание даже на полный отказ системы охлаждения.

Всё, что смогла в итоге реально сделать полиция – это эвакуировать 1,5 тыс. жителей и перекрыть все дороги, включая ведущее в Денвер федеральное шоссе № 40 (перекрытие федеральной трассы всех особенно потрясло).

До кучи Марвин решил срыть мелкооптовый магазин «Гэмблс». Бульдозер проутюживал руины универмага и остановился. Во внезапно наставшей тишине яростно свистел вырывающийся из пробитого радиатора пар. Бульдозер завалило обломками крыши, он застрял и заглох.

Сначала полицейские долго боялись приближаться к бульдозеру Химейера, а потом долго проделывали дыру в броне, пытаясь достать сварщика из его гусеничной крепости (три пластиковых заряда нужного эффекта не дали). Опасались последней ловушки, которую мог устроить для них Марвин. Когда броню, наконец, пробили автогеном, Марвин был уже мертв. Последний патрон Марвин оставил для себя. Живым даваться в лапы своих врагов он не собирался.

Последствия войны Марвина точно описал губернатор Колорадо: «город выглядит так, как будто через него пронесся торнадо». Городу действительно был причинен урон на $5 000 000, заводу – на $2 000 000. При мелких масштабах городишки это означало практически полное разрушение. Завод так и не оправился от нападения и продал территорию вместе с развалинами.

Потом началось следствие. Выяснилось, что творение Химейера было настолько надежно, что могло выдержать не только взрыв гранат, но и артиллерийского снаряда. Сначала Бульдозер хотели поставить на постамент и сделать местной достопримечательностью, но большинство настояло на его переплавке.

У людей этот случай вызывает исключительно смешанные эмоции. С одной стороны, антисоциальные действия, направленные на разрушение, обычно вызывают осуждение. Но с другой – поступок Химейера вызвал одобрение у многих жителей США и по всему миру. Марвина Химейера начали называть «последним американским героем», бросившим вызов социальной несправедливости, которая топит маленьких людей в их неравной борьбе с большими корпорациями и государственной машиной. Многие считают поступок Марвина Химейера достойным восхищения, потому что он справедливо боролся за свои права: в его маленькой войне пострадало только имущество его обидчиков и не погиб ни один человек.


но есть и другая точка зрения :

Ему предложили землю продать, давая рыночную цену. Это на выезде из города, там много таких мастерских, но он отказался и выдвинул контр-предложение. Дом на земле в этом месте стоит примерно 50 тыс., но Марвин запросил сперва 270 тыс. Цементная компания согласилась, но слишком легко, герой Марвин понял, что упускает еще большую сумму и захотел уже полмиллиона. И они опять согласились, хоть компания и не крупная. Все уже подписали, и тут Марвин понял — опять промахнулся! Они бы и больше дали! И затребовал он уже миллион.
И вот тут нашла коса на камень, покупатель решил такой разводки уже не терпеть. А заодно на Марвина ополчились сограждане, которые из-за его жлобства не могли получить желанную работу. Власть в городе выборная, так что делает она то, что от нее люди хотят. И эта самая власть просто отказалась продлевать контракты на коммуналку с жадным *****ом.

[HeDtRiK]

А у нас в РФ в Сочи отжимали у людей участки у моря перед олимпиадой. В том числе и бульдозерами.
Нео-феодализм, он такой. Местных Марвинов заранее нкйтрализовали административным ресурсом

[Oksnia]

вот вся информация, которая доступна по истории такой страны как Парагвая в Большой Советской Энциклопедии за 1986 год:

"В древности терр. Паррагвая населяли индейские племена.
В 16 в. П. был завоеван Испанией и прекращен в колонию.
В 17 - 18 вв. существовало Иезуитское гос-во в Парагвае
В 1811 в ходе Войны за независимость исп. колоний в Америке 1810 - 26 гг. освободился от колон. гнета и стал независимой респ.
В результате ослабившей страну Парагвайской войны 1864 - 70 началось проникновение в П. иностранного капитала, гл. обр. Великобритании и США. Англо-амер. соперничество за овладение нефт. месторождениями вовлекло П. в войну с Боливией в 1932-33, в результате к-рой П. попал в еще большую зависимость от иностр. капитала. В 1928 осн. Парагв. компартия. Во время 2-й мировой войны П. объявил нейтралитет, но оказывал помощь фаш. Германии, а после войны предоставлял убежище нем.-фаш. воен. преступникам. С 1954 в стране воен.-полицейская диктатура.
П.- слаборазвитая агр. страна. Основа экономики - пастбищное скотоводство, лесное х-во. С.-х. земли 16 млн. га (94% пастбища). Кр. рог. скот (6 млн. гол. в 1978), овцы, лошади. Экспортные культуры: хлопчатник, табак, тунг, чай мате, кофе. Заготовка древесины квебрахо. Переработка с.-х. продукции. Легкая, деревообрабат. пром-сть. Произ-во эл.-энергии 772 млн. кВт-ч (1979). Дл. ж. д. 1,3 т. км, автодорог 3,2 т. км (1978). Экспорт мяса и мясопродуктов, квебрахового экстракта, лесоматериалов, продуктов растениеводства. Внешнеторг. связи гл. обр. с Аргентиной, США, ФРГ. Ден. единица - парагвайский гуарани.

Парагвайская война - захватническая война Бразилии, Аргентины и Уругвая против Парагвая в 1864 - 70. В результате П. В. Парагвая потерял 1/2 терр., 4/5 нас. и оказался в зависимости от иностр. капитала."

Это все.
О чем Вам говорят эти строки? Даже скучно.

Меня заинтересовало 3 события в истории этой страны и все три, надо признать, спорные.

1. Государство, созданное иезуитами среди индейского племени гуарани, не оставило равнодушным многих мыслителей. До сих пор католики не знают как «парагвайский эксперимент» оценивать – как великую победу католицизма, или как еретическую попытку построения Царства Небесного на земле, о которой лучше помалкивать.
Так или иначе , это был из ряда вон выходящий случай.

2. Диктаторы ( почему то с 1811 до 1864) тактично умалчивается что происходило в этой стране... По крайней мере в энциклопедии

3. ПАРАГВАЙСКАЯ ВОЙНА.
Истреблено почти 90% всего населения (сократившегося с 1 млн. 400 тысяч до 200 тысяч человек, из которых мужчин осталось не более 28 тысяч)

В современной российской публицистике Парагвайская война воспринимается неоднозначно.
Так, Парагвай того времени может быть представлен как предшественник тоталитарных режимов XX века, а война — как преступное следствие агрессивной политики этого режима.
В другой, прямо противоположной версии, режим Франсии и Лопесов выглядит как успешная попытка создания экономики, не зависящей от соседей и тогдашнего мирового лидера — Великобритании. Война же, согласно подобной точке зрения — не что иное, как осознанный геноцид маленького народа, посмевшего бросить вызов самой сильной державе мира и империалистической системе мира в целом.

Итак, пункт номер 1.


В 1537 году была заложена будущая столица Парагвая, Асуньсон, ставшая опорным пунктом испанцев в регионе. С 1542 испанское правительство назначало уже для Парагвая специальных управителей.
Ничего особо ценного вроде золота на территории Парагвая не нашли, так что долгое время, все испанское население края состояло из нескольких сотен солдат и Гуарани – большое племя индейцев, занимавшееся первобытным земледелием, охотой, рыбной ловлей, разведением домашней птицы и свиней. Особенность гуарани – каннибализм, причем человечину они ели почти сырой. И в то же время все очевидцы отмечали удивительную доброжелательность, кротость и даже «детскость» этого народа.
Однако,фактически эта территория находилась на границе испанских и португальских владений (Бразилия была португальской колонией), причем португальцы тоже претендовали на эту территорию. Как испанцы, так и португальцы обращались с местным населением крайне жестоко. В большом ходу были набеги «паулистов» - охотников за рабами. В результате к концу XVI в. численность гуарани с миллиона человек сократилась до 5 тыс.


Все начало меняться, когда в Парагвае появились иезуиты (1585г.). Они активно боролись против обращения местного населения в рабство, чем активно расположили его к себе. Отмечается, что туземцы были покорены не насилием, а только убеждением и добрым отношением. Гуарани охотно крестились и принимали основы христианской веры. Мастерски балансируя между испанцами и португальцами, иезуиты сумели настолько упрочить свое положение, что в 1611г. получили от испанской короны монопольное право на учреждение миссии в Парагвае, причем индейцы освобождались на 10 лет от уплаты налогов. Тем самым было положено начало «государству» иезуитов, которое расположилось в треугольнике нынешних городов Асунсьон, Буэнос-Айрес, Сан-Паулу – всего 200 тыс. кв. км. Интересно, что соответствующие области Бразилии, Аргентины и Парагвая, на которых располагалось «государство», до сих пор называются Мисьонес – район миссии.

Идею создать христианско-коммунистическое государство в Парагвае приписывают иезуитам оо. Симону Мацете и Катальдино. По некоторым сведениям, они разработали проект такого государства, используя «Город Солнца» Кампанеллы (книга вышла в 1623г). По мысли основателей, государство создавалось для организации правильной религиозной жизни верующих в духе первых христиан. Целью его было спасение души. В основу государства были положены коммунистическое хозяйство, имущественное равенство и изоляция от остального мира. Отцы-идеологи жили и в лесах с гуарани. Но все же основную непосредственную работу «на местах» проводили оо. иезуиты Диего де Торрес и Монтохи. Первый из них стал в 1607г. настоятелем только что образованной «провинции» иезуитов в Парагвае.

В 1645г. иезуиты получают от короля Филиппа III привилегию на невмешательство светских властей в их колониальную деятельность. С этого времени государство иезуитов входит в пору своего расцвета. Некоторые исследователи считают, что слово «государство» в применении к этому явлению условно. Если это и справедливо применительно к раннему этапу миссии иезуитов, то позже можно усмотреть все основные признаки государства: центральную и местную власть, армию, полицию, тюрьмы и пр. Уже к 1610г. возникла идея селить как крещеных, так и ждущих крещения индейцев в особых поселениях – «редукциях» (от исп. reducir – превращать, обращать, приводить к вере), которыми руководили священники ордена. В конце концов Иезуиты образовали 31 редукцию, с населением от 250 до 8 тыс. человек. Их объединение под началом руководителя провинции и назвали «государством иезуитов». Редукции представляли собой укрепленные поселения, в каждом из которых было только два отца-иезуита – администратор и духовник. Кроме того, была администрация из туземцев-«коррехидов», во главе с касиком, т.е. старейшиной. На все общественные должности раз в год назначались выборы, в которых участвовало все население редукции. Частые набеги испанских «паулистов» заставили иезуитов к 1639г. создать из индейцев свою армию, - хорошо обученную, вооруженную ружьями и управлявшуюся офицерами-индейцами. Отец Антонио Сепп, посетивший одну из крупнейших редукций – Япею – нашел там великолепные здания из камня и дерева, фабрики, магазины, арсенал, тюрьму, прядильную для старых женщин, аптеку, больницу, гостиницу, кирпичные заводы, печи для обжига извести, мельницы, красильни, литейные (для колоколов).. Вокруг хижин гуарани было много садов и поля риса, табака, пшеницы, бобов и гороха. Впрочем, жилища туземцев были просты – однокомнатные хижины из тростника (позднее – из камня) без навесных дверей, окон и дымовых труб.
Социальная организация редукций поражает воображение. Частной собственности не было (это было в соответствии с традициями гуарани, не знавших собственности). Правда, каждой семье выдавался небольшой личный участок, на котором, однако, можно было работать не более трех дней в неделю. Остальное время – работа на общественное хозяйство. Все выработанное помещалось в общественные склады, откуда всем выдавалось поровну. Деньги применялись только на свадебном обряде: жених «дарил» невесте монету, но после венца монета возвращалась. Хотя торговля внутри редукции отсутствовала, однако существовала государственная внешняя торговля: продукты сельского хозяйства и фабричные изделия сплавлялись по Паране к океану и там обменивались на необходимых государству вещи. Индейцев в таких путешествиях всегда сопровождал священник. За время существования государства иезуиты внедрили прогрессивные агротехнические технологии, в результате гуарани сумели полностью обеспечить себя продуктами. Стало процветать различные виды ремесел, в том числе – ювелирное, часовое, швейное, судостроительное: гуарани строили корабли крупнее тех, что строились на лондонских верфях. Расцветали художественные промыслы – ткачество, резьба по дереву и камню, гончарное дело.
Вся жизнь редукций была подчинена церковным установлениям. Были возведены величественные, богато украшенные храмы. Присутствие на богослужениях было обязательно. Все причащались установленное число раз. Иначе говоря, все жители редукции составляли один приход, причем соблюдалось удивительное послушание духовным отцам. Индейцы оказались на удивление талантливы, особенно – в музыкальном отношении, и вскоре в этом народе выросли замечательные музыканты, композиторы, певцы. Однако искусство было исключительно церковным. Испанской литературы туземцы не знали: они обучались родному языку (иезуиты создали азбуку языка гуарани). В редукции Кордова была типография. Выпускаемая литература – сплошь церковная, в основном – жития.
Впрочем, эти мнение о тотальной церковности культуры может быть подвергнуты сомнению, поскольку известно, музыкальные инструменты, сделанные гуарани, славились на всем континенте. Есть сведения об оркестрах и танцевальных ансамблях, которые, как известно, в богослужениях не применялись.
Уровень преступности был чрезвычайно низкий. В подавляющем большинстве случаев наказания ограничивались епитимьей (молитва и пост), замечаниями или публичным порицанием. Правда, иногда приходилось применять более серьезные меры: наказание палкой (не более 25 ударов) или тюремное заключение, срок которого не превышал 10 лет. Смертной казни не было, хотя и случались убийства. В нравственном отношении гуарани сделали громадный скачок. Каннибализм был полностью ликвидирован. Отцы добились перехода в основном на растительную пищу. Но и мясную давали вволю, хотя только вареную. Отметим, что ночью выходить на улицу запрещалось, а выход за границы редукции возможен был только по благословению отца-иезуита.
Брак в государстве – по выбору отцов, девушки в 14 лет, юноши – в 16. Демографические меры были оригинальны. Один из путешественников пишет: «Иезуиты поощряли ранние браки, не допускали, чтобы взрослые мужчины оставались холостыми, а всех вдовцов, за исключением совсем уж преклонного возраста, склоняли к новому браку… Эти ли меры, или высокая социальная защищенность, дали удивительный рост населения: в лучшие времена численность «государства» составляло не менее 150 тыс. чел. ( по некоторым источникам говорится даже о 300 тыс. чел.).

Фактически иезуиты выполняли энкомьеду.
Энкомье́нда (исп. encomienda — букв. — попечение, защита, патронаж) - это форма зависимости населения испанских колоний от колонизаторов. Она была введена в 1503 именно с целью защиты индейцев.

Местные жители «поручались» к энкомендеро (поручителю) и обязаны были платить налог и выполнять трудовую повинность. Изначально энкомьенда предполагала ряд мер, которые должны были проводиться колонистами, по обращению индейцев в христианство и приобщение их к европейской культуре. Однако совершенно естественно в ходе воплощения в жизнь она почти повсеместно выродилась в крепостное право.
Только иезуитам в Парагвае удалось воплотить в жизнь энкомьенду в том виде в котором она изначально задумывалась.

Получался своеобразный социализм — индейцы находились в полном подчинении у иезуитов, которые пользовались своей властью не особенно деспотически. Господствующим языком в колонии оставался гуарани, и только к середине XVIII века он заменился постепенно испанским, когда и население из индейского обратилось постепенно в метисское. Настроенные иезуитами индейцы относились враждебно ко всем иностранцам и даже к испанцам, не принадлежавшим к ордену.

У иезуитов были постоянные столкновения с гражданскими властями колонии, но они выходили из них в основном победителями и фактически были почти совершенно независимы от метрополии.

Ещё большей независимости достигли они в 1726 г, когда они добились королевского декрета, в силу которого их поселения были изъяты из ведения парагвайских властей и подчинены губернатору Ла-Платы. Губернатор Ла-Платы находился далеко и ему при всём желании трудно было контролировать поселения иезуитов в Парагвае.

Однако, «царству счастья и благоденствия» не суждено было жить вечно. На руководителей государства иезуитов светские власти не раз писали доносы и клеветы; однажды дело дошло даже до папского расследования. И вообще иезуитами везде были крайне недовольны. Еще в XVII в. иезуиты были удалены из всех португальских владений в Южной Америке. А в 1743г. они были официально обвинены в нелояльности и испанской короне. Да и Рим их не жаловал – в том же году он запретил иезуитам торговлю.

В 1750г. между Испанией и Португалией был подписан договор, по которому «государство» иезуитов делилось на испанскую и Португальскую зоны с последующей эвакуацией португальских редукций в испанские владения. Это 30 тыс. человек и 1 млн. голов скота, так что переселение на деле было нереально. Фактически эти редукции отдавались португальцам, которые бы их быстро уничтожили. Иезуиты стали противиться этому договору и приказам испанских властей. Из Испании для выполнения договора был прислан иезуит Альтамирано, которому были даны широкие полномочия.

В 1753г. население четырех португальских редукций, откуда ушли иезуиты, вооружилось и отказалось эвакуироваться. Альтамирано пишет, что их подстрекали местные иезуиты, не подчинившиеся приказу. Испанцы послали войска, но индейцы отбились.
В 1756г. при повторном походе объединенных испанских и португальских войск индейцы были разбиты. Правда в 1761г. договор между Испанией и Португалией был аннулирован и индейцев стали возвращать на прежнее место жительства. Но уже развал «государства» предотвратить было нельзя - против иезуитов был и Мадрид и Лиссабон.
Бывший иезуит Бернардо Ибаньес (изгнанный из ордена за то, что в Буэнос-Айресе встал на сторону властей) написал книгу «Иезуитское королевство в Парагвае», где разоблачал подрывную деятельность иезуитов. Эти материалы были переданы правительству. В результате в 1767г. иезуиты были запрещены в Испании и ее владениях. Они подняли мятеж, для подавления которого прислано 5 тыс. солдат. 85 чел повешено, 664 осуждено на каторгу (это иезуиты и их сторонники). 2260 иезуитов было выслано, в т.ч. 437 – из Парагвая. К тому времени под их опекой в Парагвае было 113 тыс. индейцев. Некоторое время туземцы сопротивлялись и пытались защитить своих отцов, но затем стали разбегаться. «Государство» было разрушено, редукции опустели. Окончательный удар нанес папа Климент XIV, в 1773г запретивший орден иезуитов.

Увы, конкуренты, позарившиеся на сокровища иезуитов, - в закромах редукций, о сказочных богатствах которых ходили легенды, нашли лишь фигу с маслом.
Латифундисты и рабовладельцы начали охоту на индейцев. В бывших миссиях их вешали на деревьях, целыми деревнями продавали на рынках рабов в Бразилии. Многие индейцы вновь бежали в сельву. Книги из библиотек иезуитов сжигались в очагах вместо дров или использовались для изготовления пыжей.


2. Диктаторы

В процессе развала Испанской империи, в котором приняли активное участие молодые хищники – англичане, Аргентина и Уругвай в 1810 году освободились от испанского владычества, Парагвай непродолжительное время был провинцией Аргентины. Но в 1813 году он заявил о суверенитете и совершенно без сопротивления со стороны Аргентины была провозглашена Республика Парагвай.

Первый:

Органы государственной власти были образованы как в Римской Республике, и имели во главе двух консулов.Но вскоре один из них, Хаосе Франсия, стал первым из множества диктаторов в бывших испанских колониях.
Конгресс, избранный всеобщим голосованием, признал его диктатором с неограниченными полномочиями сначала на 3 года (в 1814 году), а затем пожизненным диктатором (в 1817 году). Франсия правил страной до самой смерти в 1840 году.

В стране была введена автаркия (экономический режим предполагающий самообеспечение страны), иностранцев редко пускали в Парагвай. Режим Хосе Франсия не был либеральным: мятежников, шпионов, заговорщиков беспощадно уничтожали, арестовывали. Хотя нельзя сказать, что режим отличался чудовищностью, — за все время правления диктатора казнили около 70 человек и около 1 тыс. было брошено в тюрьмы.

Франсия провёл секуляризацию (изъятие церковного и монастырского имущества, земли), беспощадно ликвидировал преступные шайки, в результате чего через несколько лет люди забыли о преступности. Франсия частично возродил идеи иезуитов, хотя и «без перегибов». В Парагвае возникло особенное народное хозяйство, основанное на общественном труде и частном мелком предпринимательстве.
Кроме того, в стране возникли такие удивительные явления (на дворе была первая половина XIX века), как бесплатное образование, бесплатная медицина, низкие налоги и общественные продовольственные фонды.
В результате в Парагвае, особенно учитывая его довольно изолированное положение относительно мировых экономических центров, была создана крепкая государственная промышленность. Это позволило быть экономически самостоятельным государством.

В отличии от других стран региона, раздиравшихся политическими волнениями и смутой, - под Франсией, Парагвай наслаждался почти тремя десятками лет стабильности и спокойствия. (Относительного конечно, ибо свергнутые элиты постоянно норовили спихнуть его с поста Пожизненного Диктатора, предпочтительно с летальным исходом, а он платил им той же теплотой и лаской).

К чести Франсии надо сказать, что после своей смерти в 1840 году, он оставил процветающую страну с вполне боеспособной армией и увеличившейся вдвое казной, где, в том числе находились и 36 500 песо его личной, неизрасходованной зарплаты.


Второй:

После смерти Франсио, которая стала трагедией для всей нации, по решению Конгресса, страну возглавил его племянник Карлос Антонио Лопес (до 1844 года правил вместе с консулом Мариано Роке Алонсо). Это был такой же жесткий и последовательный человек. Он провёл ряд либеральных реформ, страна была готова к «открытию» — в 1845 году открыт доступ в Парагвай иностранцам, в 1846 году прежний охранительный таможенный тариф заменён более либеральным, гавань Пилар (на реке Паране) открыта для внешней торговли. Лопес реорганизовал армию по европейским стандартам, довёл её численность с 5тыс. до 8 тыс. человек. Было построено несколько крепостей, создан речной флот. Страна выдержала семилетнюю войну с Аргентиной (1845—1852), аргентинцы были вынуждены признать независимость Парагвая.

Карлос Лопес принял законы давшие начало отмене рабства, написал Конституцию (согласно которой почти вся власть в стране принадлежала ему). Заложил основы текстильной, сталелитейной, бумажной, типографской промышленности, и производства пороха. Ввел центральное планирование сельхозпроизводства, (напомню, - почти вся земля была собственностью государства), сделав его более разнообразным и производительным. (Были созданы 64 управляемых государством "Поместья Родины")
Продолжалась работа по развитию образования, открывались научные общества, улучшались возможности путей сообщения, судоходства, совершенствовалось судостроение.
При нем же было построено несколько дорог, телеграфных линий, и даже первая в Латинской Америке железная дорога.
За 22 года его правления населения Парагвая увеличилось вдвое.

Но была и другая сторона медали, - почти вся торговля, сельское хозяйство и производство было сосредоточенно в руках Лопеса и его семьи. Своих братьев он назначил министром внутренних дел и архиепископом, а сына, - главнокомандующим армии. Принцип подавлению любой оппозиции жесточайшим образом, унаследованный от дяди, остался нетронутым. Слишком разбогатевшие граждане, включая иностранцев, частенько сажались в тюрьму, и выпускались за изрядный выкуп. (госрейдерство в чистом виде). Так что не удивительно, что подобное сосредоточение всех ресурсов страны в одних руках, позволило избежать иностранных займов, долгов, с вытекающей из них экономической зависимостью.

Двести иностранных специалистов, получавших хорошее жалованье из государственной казны, оказывали стране активную помощь. С 1850 г. на литейном заводе в Ибикуе производились пушки, мортиры и ядра всех калибров; в арсенал города Асунсьон поступали бронзовые пушки, гаубицы и ядра. Черная металлургия, так же как и другие основные отрасли промышленности, находилась в руках государства. Страна располагала собственным торговым флотом, а некоторые из тех кораблей, что ходили под парагвайским флагом по реке Парана, через Атлантику или по Средиземному морю, были построены на судоверфи в Асунсьоне. Государство монополизировало внешнюю торговлю: юг континента снабжался мате и табаком, а в Европу экспортировались ценные породы древесины. Положительное сальдо торгового баланса было неизменным. Парагвай имел устойчивую национальную валюту и располагал достаточным богатством, чтобы делать крупные капиталовложения, не прибегая к иностранной помощи.

У страны не было ни одного сентаво иностранного долга, однако она была в состоянии заключать контракты с английскими специалистами, которые предоставляли стране свои услуги, вместо того чтобы заставлять ее служить им, англичанам, а также посылать в Европу учиться и совершенствовать свои знания парагвайских студентов. Прибыль, которую давало сельскохозяйственное производство, не проматывалась попусту и не тратилась на бессмысленную роскошь, не попадала ни в карман посредников, ни в цепкие лапы ростовщиков, ни в графу прихода британского бюджета, - графу, которая за счет фрахта и пропусков подкармливала Британскую империю. Империализм, как губка впитывавший богатства других латиноамериканских стран, здесь был лишен такой возможности. В Парагвае 98% территории составляло общественную собственность: государство предоставило крестьянам наделы земли в обмен на обязательство обживать их и постоянно обрабатывать эти участки без права продажи.


Диктатор номер 3

И тут, казалось бы, самое время воспеть диктатуру - как наиболее успешную социально-экономическую модель развития общества. Но на смену папе Карлосу, пришел сын Франсиско Солано Лопес.

Был он человеком страшно избалованным, деспотичным и порочным. Его жестокость впоследствии вылилась в настоящий садизм и паранойю.

В 18 летнем возрасте, папа уже назначил его главнокомандующим армией, и в 1853 году, отправил во Францию для закупки оружия.
Франция и Париж, произвели неизгладимое впечатление на парагвайского провинциала. А двор Наполеона III распалил его честолюбие до немыслимых пределов, заставив мечтать о собственной Империи.

Там же в Париже он встретил Элизу Марию Линч, - даму полусвета ирландского происхождения. Влюбился в нее и сделал своей гражданской женой (в те годы это было настоящим скандалом).

Однако сия дама не только производила фурор в скучном Асунсьоне своим умом, обаянием, остроумием, и парижскими нарядами. - Благодаря близости к диктатору, она стала одним из наиболее политически влиятельных лиц Парагвая, крупнейшим землевладельцем, (в том числе она владела землями в Бразилии, когда Парагвай захватил провинцию Мату-Гроссу). Она родила Лопесу 5 сыновей, а также, по утверждению некоторых историков, - сама планировала военные операции, командовала войсками, и участвовала в боях.
Она же и похоронила Лопеса после его гибели, и умерла нищей спустя несколько лет, после изгнания в Европу.

Промышленность Парагвая цвела пышным цветом, сельское хозяйство заваливало страну продуктами, но отсутствие выходов к Океану, делало сбыт , зависимым от доброй воли соседей.

С целью избавления от подобной зависимости, после приезда из Парижа, Лопес даже пытался свататься к прынцессе бразильянской. Но, получил отказ.

Наиболее сильными из соседей, были конечно Бразилия и Аргентина. А наиболее подходящим для вмешательства с целью прорубания окна в Мир, - Уругвай.

Страны почти никогда не отличались стабильностью. В той же Аргентине, во время семилетней войны выигранной папой Карлосом, три аргентинские провинции выступали на стороне Парагвая, против центральной власти Буэнос-Айреса.

[Oksnia]

3. Парагвайская война


Парагвайское государство проводило политику протекционизма по отношению к национальной промышленности и внутреннему рынку самым ревностным образом, особенно с 1864 г.; реки страны были закрыты для британских судов, заваливших изделиями манчестерских и ливерпульских мануфактур все остальные страны Латинской Америки.
Торговые круги Англии испытывали беспокойство не только потому, что в самом центре континента оказался неуязвимым этот последний очаг национальной независимости, но особенно по той причине, что парагвайский опыт был убедительным и опасным примером для соседей. Страна Латинской Америки строила свое будущее без иностранных капиталовложений, без займов английского банка и не прося благословения у жрецов свободной торговли.

Надо отметить, что политика Бразилии и Аргентины в то время вполне контролировалась Великобританией.

Об английском влиянии в Бразилии говорят хотя бы недвусмысленные инструкции министра иностранных дел, лорда Каннинга послу Британской империи, лорду Стренгфорду: «Превратить Бразилию в основную базу для реализации продукции английских мануфактур в Латинской Америке».

Аргентину же и вовсе называли «британским доминионом».

Но по мере того, как Парагвай шел вперед по избранному им пути, все острее становилась необходимость выйти из добровольного заточения. Промышленное развитие требовало более широких и прямых контактов с мировым рынком, особенно со странами, производящими передовую технику. Парагвай был зажат между Аргентиной и Бразилией, которые вполне могли задушить его, сдавив горло его рек и наложив любую непосильную пошлину на транзит его товаров. Именно так и сделали Ривадавиа и Росас. С другой стороны, стремление упрочить власть олигархии в этих государствах вызвало острую необходимость покончить с опасным соседством со страной, которая умудрялась сама себя обеспечивать и не желала преклонять колени перед британскими торговцами.

Во время пребывания в Буэнос-Айресе английский министр Эдвард Торнтон принял активное участие в подготовке войны. Накануне ее он присутствовал в качестве советника на заседаниях правительственного кабинета, сидя рядом с президентом Бартоломе Митре. Под его неусыпным надзором плелась сеть провокаций и клеветы; кульминацией явилось подписание аргентино-бразильского пакта, это был смертный приговор Парагваю.
Венансио Флорес вторгся в Уругвай, поддержанный обоими сильными соседями, и после бойни в Пайсанду создал в Монтевидео свое правительство, которое стало действовать по указке Рио-де-Жанейро и Буэнос-Айреса. Так был образован Тройственный союз. До этого президент Парагвая Солано Лопес угрожал начать войну, если будет организовано вторжение в Уругвай. Он хорошо знал, что в таком случае на горле его страны, загнанной в угол самой географией и врагами, сомкнутся железные клещи.

В сентябре 1864 г. Торнтон послал в Лондон подробное секретное донесение. Оно было отправлено из Асунсьона. Он описывал Парагвай, как Данте - ад, однако не забыл расставить нужные акценты: «Ввозные пошлины почти на все товары составляют от 20 до 25% ad valorem; но поскольку эта стоимость определяется исходя из текущих цен на товары, размеры пошлины достигают 40-45% цены по накладной. Вывозные пошлины составляют от 10 до 20% стоимости...» В апреле 1865 г. английская газета «Стандард», выходившая в Буэнос-Айресе, уже праздновала объявление Аргентиной войны Парагваю, президент которого «нарушил все общепринятые нормы цивилизованных стран», и заявляла, что шпагу президента Аргентины Митре «в ее победном марше за правое дело осенит не только былая слава, но и могучая поддержка общественного мнения».
Союз с Бразилией и Уругваем был заключен 10 мая 1865 г.; условия этого соглашения были опубликованы в печати годом позже - их изложила британская «Тайме»; эти данные газета получила от банкиров, предоставлявших кредиты Аргентине и Бразилии. В договоре будущие победители заранее делили добычу. Аргентина прибирала к рукам всю территорию Мисьонес и огромную провинцию Чако; Бразилия присваивала огромные пространства к западу от своих границ. А Уругваю, находившемуся под властью марионетки этих двух держав, ничего не перепало. Митре заявил, что войдет в Асунсьон через 3 месяца.


Проще говоря


Итак, в 1864 году Бразилия, заручившись поддержкой Аргентины, вторгается в Уругвай и свергает правительство, которое поддерживал Парагвай.
В ответ Франсиско Лопес 13 декабря 1864 года объявил войну Бразилии.
Для отправки войск на помощь свергнутому правительству Уругвая требовалось пересечь аргентинскую территорию, т.к. Парагвай и Уругвай не имеют общей границы.
Аргентинцы ответили отказом на просьбу Парагвая, поэтому, недолго думая, парагвайский диктатор объявил войну еще и Аргентине
Уругвай, же, уже под управлением пробразильского политика Венансио Флореса, вошёл в союз с Бразилией и Аргентиной.
1 мая 1865 года в аргентинской столице три страны подписали Договор о Тройственном союзе. Мировое сообщество (в первую очередь Великобритания) поддержали Тройственный союз. «Просвещённые европейцы» оказали существенную помощь союзу боеприпасами, оружием, военными советниками, и самое важное кредиты на войну.

Единственный козырь в руках Солано Лопеса – армия. Ничего не остается, как использовать его.

Подробнее это выглядело так :

Надо сказать, что в войну эту Парагвай вступал с 38 000 регулярной армией, против 24 000 объединенных армий Бразилии, Аргентины и Уругвая, и огромным резервом, созданным благодаря воинской повинности. Что однако, было довольно призрачным преимуществом, если учесть размеры, населенность и потенциал его противников. (В одной только Бразилии количество нерегулярной Национальной Гвардии превышало количество всего мужского населения Парагвая).

Однако хорошо обученная и тренированная армия Парагвая, сумела добиться в начале войны немалого преимущества, практически с ходу захватив бразильский штат Мату-Гроссу, который обороняли лишь несколько сотен бразильских солдат. (Говорят операцию планировала лично мадемуазель Линч).
Однако же и это по большей части был ошибкой. Штат Мату-Гроссу оказался не самой лакомой добычей, и кроме непосредственно территории, взять с него было нечего.

Потом с целью нападения на другой бразильский штат Риу-Гранде-ди-Сул, и для помощи бланкосам Уругвая, парагвайцы попросили проход через территорию Аргентины. Видно понадеявшись на солидарность испаноязычных, против португалоговорящих. Надежда сия была вполне обоснованна, большинство аргентинцев воспринимали эту войну как братоубийственную. На протяжении всей войны, в Аргентине случилось целых пять восстаний, с целью поддержки Парагвая, и против действующего президента Митре, причем последнее восстание, - уже после окончания войны. Чтобы задавить эти бунты, Митре был вынужден регулярно снимать войска с фронта.

Однако правительство Аргентины, было несколько хитрее симпатий народных масс, и содействовать усилению соседа не пожелало. - В проходе войск было отказано.
Тогда ничтоже сумнящися Лопес объявил войну Аргентине, и вторгся в ее провинцию Коррьентес.
А тем временем, Бразилия подсуетилась и добилась победы в Уругвае своей партии.
Уругвай присоединился к Бразилии и Аргентине, заключив создание Тройственного союза.

Поначалу страны союзницы к войне готовы не были. Регулярные армии Аргентины и Бразилии насчитывали соответственно 8 500 и 16 000 человек. Однако Бразилия обладал мощным (для того региона), флотом.
А поскольку война собственно шла вдоль русла рек Параны и Парагвай, то наличие флота и решало многие вопросы.

11 июня 1865 года между флотами сторон произошла битва при Рочуэлло.
По плану Лопеса, должно было состояться внезапное нападение на значительно более мощный бразильский флот. Однако внезапности не получилось, и парагвайцы были разбиты. Причем одним из странных факторов этого поражения было то, что на парагвайских речных пароходах, переделанных под боевые корабли, почему-то не оказалось абордажных крюков. (Хотя план битвы подразумевал именно абордажные атаки). Так что даже подойдя, под огнем врага, вплотную к его кораблям, парагвайцы не смогли взять их на абордаж.
Подобный маневр удался лишь против двух бразильских кораблей. Но бразильские матросы предприняли хитрый маневр, - скрылись под палубой, задраив люки. А парагвайский десант, был сметен с палуб, огнем с соседних кораблей.
Из 9 парагвайских кораблей, из боя вышли лишь четыре. Причем два из них получили такие повреждения, что едва могли двигаться. Но на их счастье, - бросившихся преследовать бразильцев, отогнал огонь, построенной на берегу батареи, и те были вынуждены отойти, отпустив подранков.
Собственно после этого войну уже можно было считать проигранной. Поскольку контроль над водными артериями перешел к врагу, и поражение стало лишь вопросом времени.

Но с точки зрения Лопеса все только начиналась. Пока одна из его армий удерживала Мату-Гроссу, другая защищала берега Параны, - третья захватила Рио-Гранди-ду-Сул, и двинулась в Уругвай, с целью захватить столицу Монтевидео.
Однако чтобы легче было передвигаться, эту армию разделили на две части. Одну из этих частей уничтожили почти сразу, А вторая, большая часть, была окружена, и сдалась, видимо даже не оказав сопротивления.

Однако к концу 1965 года, все парагвайские войска были выбиты из провинций Рио-Гранде-Ду-Сул и Коррьентес, и военные действия были перенесены уже на парагвайскую территорию.

Больше двух лет, понадобилось объединенным силам трех стран, что бы подняться по течению Параны, и сломить оборону парагвайцев в месте слияния Параны и Парагвая.
Причиной чему стали потрясающие упорство, храбрость, и смекалка парагвайцев.

27 марта 1866 года, состоялось одно из самый курьезных сражений, наверное за всю историю всех флотов мира. Три броненосца типа "Мерримака" и монитор "Байя", в сопровождении многочисленных деревянных судов, героически воевали против одной единственной парагвайской плоскодонной лодки, вооружение которой состояло из одной 8-дюймовой гладкоствольной пушки. Бразильцы яростно обстреливали грозного врага, но все никак не могли попасть. Наконец им это удалось, но к тому времени лодка успела наделать много вреда. Одно из ее ядер ударило в косяк пушечного порта бразильского броненосца "Тамандаре" и разлетелось на осколки, попавшие в каземат, и убившие 23 человека, а 15 ранив.

Флот союзников продолжал неспешно подниматься по рекам. А парагвайцы атаковали бразильскую эскадру с помощью брандеров, и спускали на нее по течению самодельные плавучие мины. Устраивали на берегах рек импровизированные батареи, с которых внезапно обстреливали вражеские корабли. Короче, - не упускали ни одной возможности подгадить врагу, проявляя при этом доблесть, мужество и смекалку.

Один форт Итайпури, при слиянии Параны с Парагваем, сдерживал бразильскую эскадру целых 4 недели, хотя в нем находилось всего одно орудие. Все это время, эскадра бомбардировала это укрепление, но при этом так и не смогла поразить единственную пушку, или же ранить кого-либо из прислуги. После падения форта, парагвайцы смогли вывезти героическую пушку из разрушенного форта.

В начале сентября 1866 года началось наступление на крепость Умайте, прикрытую двумя батареями Куррупати и Куруци.
Куруци, на которой находились одна 8-дюймовая и две 32-фунтовые гладкоствольных пушки, и еще десяток калибром поменьше, первой вступила в бой, и прежде чем пасть через два дня, после атаки высадившегося десанта, - сумела повредись 2 броненосца, один из которых позже наткнувшись на мину затонул.
Сразу после этого начался штурм батареи Куррупати. Атака 20 000 аргентинских и бразильских солдат, поддержанных огнем эскадры мощных броненосцев и мониторов, была отбита. Тяжёлые потери (5000 человек всего за несколько часов) привели к кризису в командовании союзными силами и остановке наступления почти на целый год.
12 сентября 1866 года Лопес даже встретился с президентом Аргентины Митре. Однако эта встреча не привела к заключению мира, поскольку бразильская сторона желала продолжения войны.
Военные действия возобновились в июле 1867 года, но только через год, 25 июля 1868 года крепость Умайте пала. Путь на Асунсьон был открыт. (Истины ради стоит признать, что столь упорное сопротивление Умайте, заслуга не только ее защитников, но и разногласий в командовании войск коалиции).
1 марта 1868 парагвайцы предприняли отчаянное нападение на бразильские броненосцы близ Хумаиты. Примерно 350 человек, вооруженных холодным оружием и ручными гранатами на 24 лодках, ночью атаковали 4 броненосца. Два из них были взяты на абордаж, часть команды, спавшая на палубе, была перебита, а остальные опять спрятались под палубами. Два оставшихся броненосца, были вынуждены обстрелять палубы взятых на абордаж кораблей картечью и гранатами, убивая бразильцев наравне с парагвайцами, но спасая броненосцы от захвата.
Аналогичная попытка была сделана и 10 мая и опять с тем же успехом.
(Некоторые историки считают, что если бы атака была предпринята сразу на четыре броненосца...., то кто знает, - это могло бы привести к победе нападающих).

К тому времени, война для Парагвая превратилась в настоящую катастрофу. Регулярная армия убывала и все чаще пополнялась резервом, набираемым из мирного населения. Причем все чаще в солдаты стали призывать женщин и детей от 10 лет.
Люди по обеим сторонам фронта гибли даже не столько от пуль, сколько от многочисленных эпидемий и лихорадок, распространенных в этом болотном краю.
Отсутствие промышленной базы, и невозможность пополнения оружием извне, довели до того, что парагвайские солдаты атаковали противника с копьями и мачете.
Материальная база давно была исчерпана, - солдаты зачастую не имея даже рубашек, ходили полуголыми, а по свидетельствам очевидцев, даже полковники шли в бой босиком

К этим бедствиям парагвайской армии, стоит прибавить обострившуюся паранойю Лопеса. Он начал видеть предательство во всем и поступал соответственно.
В отряде не выполнившим его задания до мельчайших подробностей, - казнили всех офицеров, и каждого десятого солдата. Что быстро привело к дефициту кадров. Причем казни, как правило, сопровождались жестокими пытками.
Чем хуже шли дела, тем больше зверел Лопес, казни в армии уже начали исчисляться тысячами, казнили и 500 иностранцев работавших на армию или живших в Парагвае обвинив их в заговоре. В число "заговорщиков" попали и некоторые дипломаты. С целью экономии боеприпасов, казнимых закалывали копьями. Подобной опасности подвергся даже посол САСШ Чарльз Уошберн. Лишь прибытие американских канонерок спасло его от казни.
Под конец, Лопес приказал казнить даже собственных братьев и мужей сестер. А потом, по утверждениям некоторых историков, - даже приказал пытать мать и родных сестер, также заподозрив их в измене.

И несмотря на это, (или благодаря этому), мужество, стойкость парагвайцев и их преданность Лопесу, просто потрясали. Они атаковали броненосцы на пирогах с мачете в руках, шли в самоубийственные атаки с копьями наперевес, на вражеские пушки и ружья, и стойко держали оборону на каждой позиции буквально до последнего солдата.

В декабре 1868 года, войскам союзников удалось одержать целых три победы подряд, после чего армия Парагвая, фактически перестал существовать. Лопесу было предложено сдаться, но он отверг это предложение и скрылся на севере в горах, где начал вести партизанскую войну. А 1 января 1869 года пал Асунсьон.

Следующий год, 21 тысячная армия союзников зачищала Парагвай, и давила любое сопротивление.
О состоянии парагвайской армии, хорошо говорит тот факт, что во время битвы при Акоста-Нью 16 августа 1869 года, из 6 тысяч сражавшихся, - 3500 были детьми от 9 до 15 лет. Все они погибли, и в память их героизма в сегодняшнем Парагвае отмечается праздник - День ребенка.

В одной из битв, после внезапной атаки его лагеря бразильскими войсками, спасаясь от противника, Лопес попытался переплыть реку. Но топкий берег не позволил ему выбраться из воды, и тогда он повернул обратно. Выплыв на берег захваченный бразильским отрядом, он сделал попытку напасть на командующего отрядом генерала, и был заколот пикой улана.
Хотя по другой версии, ранение было не смертельным, и добил Лопеса выстрел с противоположной стороны реки. Умер Лопес со словами - "Я умираю за родину".
После этого война закончилась.

Бразильская оккупация продолжалась еще 6 лет. Причем бразильцы даже отстояли независимость Парагвая, от притязания Аргентины.
Парагвай потерял почти половину своей территории, две трети населения из которых 90% мужчин. (А некоторые считают, что он лишился 90% всего населения), А составлявшие эти 10% выживших мужчин, были преимущественно детими, калеками и стариками.
На Парагвае висел огромный долг контрибуции, наложенной на него Бразилией и Аргентиной. Этот долг он так и не смог выплатить, и тот был добровольно прощен Парагваю в 1943 году.
Промышленность и большая часть сельского хозяйства были уничтожены. Что открыло рынок для иностранных товаров (преимущественно английских). Так же, впервые в своей истории, Парагвай был вынужден взять 1 миллион фунтов стерлингов в качестве займа.

Союзники потеряли в той войне;
Бразилия - 50 000 человек;
Аргентина - 18 тысяч;
Уругвай - 5600.

Но из-за войны, и экономика Бразилии оказалась в глубочайшем кризисе. За пять военных лет, страна потратила вдвое больше, чем получила. Финансирование войны шло за счет займов Лондонского Банка и банкирских домов братьев Бэринг и "Н. М. Ротшильд и сыновья".

Чуть лучше обстояли дела у Аргентины, - война весьма поспособствовала модернизации ее экономики и на какое-то время, она стала сильнейшим государством Латинской Америке, и крупнейшим игроком региона, за счет присоединения бывший Парагвайских земель.
Однако и Аргентина надолго осталась должницей британских банков. Некоторые из этих долгов, Бразилия и Аргентина, выплачивают до нашего времени. Хотя с основными долгами этой войны Бразилия расплатилась только в середине 20 века после ВМВ.

А на тех землях, что остались Парагваю, победители ввели право на беспошлинную торговлю и учреждение латифундий. Все было разграблено и распродано: земли и леса, шахты, плантации мате, здания школ. Марионеточные правительства, подчинявшиеся оккупантам, сменяли в Асунсьоне друг друга. Не успела закончиться война, как Парагвай, в котором еще дымились руины, получил первый в его истории иностранный заем. Он был британский, разумеется. Заем был в миллион фунтов стерлингов, но Парагваю досталось меньше половины; а в последующие годы благодаря финансовым перерасчетам размеры внешнего долга страны уже перевалили за 3 млн. Когда в Китае в 1842 г. закончилась «опиумная» война, тут же в Нанкине был подписан договор о свободной торговле, обеспечивший британским коммерсантам право свободного ввоза наркотиков на китайскую территорию. Введение свободной торговли в Парагвае также было навязано сразу же после его разгрома. Были заброшены посевы хлопчатника, а Манчестер добил текстильную промышленность страны - ей уже никогда не суждено было подняться. Партия «Колорадо», в настоящее время правящая страной, бойко спекулирует памятью героев, но не может скрыть того факта, что под документом о ее основании стоят подписи 22 «легионеров», служивших в бразильской оккупационной армии и предавших маршала Солано Лопеса. Диктатор Альфредо Стреснер, 15 лет назад превративший страну в огромный концентрационный лагерь, прошел военную подготовку в Бразилии, и бразильские генералы, отправляя его в Парагвай, не скупились на высокие оценки и восторженные похвалы: «Его ждет великое будущее...» За годы правления Стреснера англо-аргентинский капитал был вытеснен из Парагвая в пользу Бразилии и ее североамериканских хозяев. С 1870 г. Бразилия и Аргентина, «освободившие» Парагвай, чтобы совместно поглотить его, грабят страну по очереди, но сами при этом тоже страдают от гнета империализма то одной, то другой великой державы. А Парагвай страдает как от империализма, так и от субимпериализма обоих соседей. Прежде главным звеном в этой цепи сменяющейся зависимости была Британская империя. В настоящее время это Соединенные Штаты. Учитывая политическое значение этой страны, расположенной в самом центре Южноамериканского континента, они постоянно держат в Парагвае целый штат советников, занимающихся обучением и ориентацией вооруженных сил, составлением экономических планов, перестройкой по своему усмотрению работы высшей школы, изобретением новой схемы «демократии» для этой страны, и, конечно, они вознаграждают диктаторский режим за верную службу самыми обременительными займами. Но Парагвай - это еще и колония других колоний. Под предлогом проведения аграрной реформы Стреспер, словно мимоходом, отменил законодательное положение о запрещении продажи иностранцам земель, прилегающих к сухопутным границам, и теперь даже государственные земли оказались в руках бразильцев, занявших эти территории под кофейные плантации. При пособничестве президента, связанного с португало-язычными землевладельцами, новые захватчики ринулись через реку Парана. Я приехал на северо-восточную границу Парагвая с купюрами, на которых было изображено лицо маршала Солано Лопеса, но обнаружил, что здесь котируются только денежные знаки с портретом победоносного императора Педру II. Век спустя Парагвай как будто снова переживает ситуацию, сложившуюся после! поражения в войне с Тройственным союзом. Бразильские пограничники останавливают парагвайских граждан на собственной территории для проверки паспортов; здесь развеваются бразильские флаги и церкви принадлежат бразильцам. Сухопутные пираты захватили также водопады Гуайра, самый крупный потенциальный источник энергии в Латинской Америке. Теперь они называются по-португальски - «Сети-Кедас». Та же картина и в районе Итайпу, где бразильцы собираются построить крупнейшую в мире гидроэлектростанцию.

Субимпериализм, или империализм второй категории, проявляет себя в самых разных формах. Когда в 1965 г. президент Джонсон решил затопить кровью Доминиканскую Республику, Стреснер послал в Санто-Доминго своих солдат, чтобы они помогли совершить этот «подвиг». По злой иронии батальон этот носил имя маршала Солано Лопеса. Парагвайцы воевали под командованием бразильского генерала, потому что именно Бразилии была доверена честь совершить это предательство: генерал Панаску Алвим возглавил латиноамериканские войска, участвовавшие в этом преступлении. Можно вспомнить и другие примеры. Парагвай предоставил Бразилии на своей территории нефтяную концессию, но торговля жидким топливом и нефтехимическая промышленность в Бразилии находятся в руках США . Факультет философии и педагогики Парагвайского университета находится под контролем Бразильской культурной миссии, но в то же время североамериканцы хозяйничают в бразильских университетах. Генеральный штаб парагвайской армии пользуется инструкциями не только советников из Пентагона, но и бразильских генералов, которые в свою очередь эхом откликаются на любые указания Пентагона. Через границу, распахнутую для контрабанды, промышленные товары бразильского производства наводняют парагвайский рынок, но многие фабрики в Сан-Паулу, выпускающие эти изделия, перешли в последние годы, когда происходила массовая денационализация, в собственность транснациональных корпораций.

Стреснер называет себя наследником президентов Лопесов. Но как можно сравнивать Парагвай, каким он был 100 лет назад, с тем, каким он стал сейчас, превратившись в перевалочный пункт контрабанды и царство узаконенной коррупции? Во время торжества, на котором правящая партия высказывала свои притязания за то, что олицетворяет одновременно тот и этот Парагвай, мальчонка-разносчик продавал с лотка контрабандные сигареты; присутствующие судорожно затягивались «Кентом», «Мальборо», «Кэмелом». В Асунсьоне представители скудного среднего класса пьют не парагвайскую тростниковую водку, а виски «Баллантайн». На улице можно увидеть последние модели роскошных автомобилей американского-или европейского производства, приобретенных контрабандным путем или ввезенных в страну с оплатой ничтожной таможенной пошлины; по тем же улицам тащатся повозки, запряженные волами, которые везут фрукты на рынок. Крестьяне пашут деревянной сохой. А по городу ходят такси «импала-70». Стреснер говорит, что контрабанда - это «плата за мир»: якобы вместо того, чтобы заниматься заговорами, генералы набивают себе карманы. А промышленность, разумеется, погибает в младенческом возрасте. Государство игнорирует свой же декрет, по которому изделиям национального производства должен отдаваться приоритет в государственных закупках. Единственным достижением национальной индустрии, которым может гордиться правительство, являете производство кока-колы, пепси-колы и фруктовых соков, налаженное американцами в 1966 г. как вклад в развитие парагвайской экономики.

Государство заявляет, что будет непосредственно вмешиваться в создание предприятий лишь в тех случаях, «когда частный сектор не проявит заинтересованности», а Центральный банк Парагвая сообщил Международному валютному фонду, что «принял решение придерживаться принципа свободной торговли и отменить ограничения для валютных сделок и торговых операций»; специальная брошюра, изданная министерством промышленности и торговли, информирует деловые круги о том, что страна предоставляет «очень выгодные концессии иностранному капиталу». Заграничные фирмы освобождены от уплаты налогов и таможенных пошлин «с целью создания благоприятного климата для капиталовложений». Уже через год после создания своего филиала в Асунсьоне нью-йоркский «Нэшнл сити бэнк» полностью возместил вложенный капитал. Иностранные банки, безраздельно владея всеми вкладами, предоставляют Парагваю под заклад национального суверенитета внешние займы, которые еще больше уродуют экономику страны.



Как то так, если интересны битвы и ход войны ( много увлекательного как и в любой войне ) напишу.

[Oksnia]

Круиз на контейнеровозе является сегодня, вероятно, самой малоизвестной и оригинальной формой путешествия.

В любом путешествии на грузовом судне редко бывает больше десяти туристов (это максимум, который они могут позволить себе). В среднем это приблизительно четыре или пять человек, но очень часто Вы можете оказаться единственным туристом на борту.

Путешествие на торговом судне носит название containertrip или freighttrip.

Согласно статистике около 10 млн. человек выбрали путешествие на торговом судне как основной вид своего отдыха.


Интересные отчеты почитала с любопытством - не знала об этом виде путешествий

[Только зарегистрированные пользователи видят ссылки. Регистрация в клубе]

[Только зарегистрированные пользователи видят ссылки. Регистрация в клубе]

[Oksnia]

81 год назад, в период с 24 по 27 октября 1935 года, на четырёх башнях Московского Кремля были установлены первые пятиконечные звезды.

Вспомним историю


Первоначально Кремлевские башни не имели шатровых наверший и верхних декоративных ярусов: они несли сугубо утилитарную фортификационную функцию, и какие-либо украшения над верхней боевой площадкой отсутствовали. Но уже в 1624 году, в правление царя Михаила Федоровича Спасская башня надстраивается для установки часового механизма; строительные работы, включая установку и наладку курантов, провел английский мастер Христофор Галовей
При следующем царе (царя Алексея Михайловича Тишайшего - отца Петра I) на вершине шатра каменной надстройки Спасской башни появляется герб Российского государства - двуглавый орел.

К началу XIX века орлы красовались уже на Спасской, Никольской, Троицкой и Боровицкой проездных башнях. Медные позолоченные символы портились от дождей, ветров и снегов, а башни надстраивались постепенно. Поэтому приблизительно один раз в столетие орлов на башнях меняли. Порой это происходило и чаще, причем не только из-за ветхости. Кремль, как и вся Москва, часто горел. В пожарах выгорали внутренние деревянные ярусы, лестницы. Зачастую огонь не щадил и шпили башен. Так, судя по описям, один кремлевский орел был "порушен" во время страшного "Троицкого" пожара 1737 года

К началу ХХ века над Москвой парили четыре орла, установленные в разное время, выполненные разными мастерами и отчетливо отличавшиеся друг от друга. Старейшим был орел, венчавший Троицкую башню. Он был установлен в 1870 году и был сборный, то есть состоял из отдельных частей. При монтаже его собирали непосредственно на шпиле шатра.
Последнее подновление императорских орлов проходило в 1896 году и было приурочено к священной церемонии венчания на царство последнего российского императора Николая II.



Поменять символ Российской империи на символ новой советской власти пытались несколько раз. Еще в годы гражданской войны с этим предложением выступал председатель Совнаркома В.И. Ленин

Однако, только 23 августа 1935 года принимается постановление Совета народных комиссаров и ЦК ВКП(б) о замене старых символов на новые. Сразу после этого было выпущено сообщение ТАСС, проинформировавшее советский народ: «…к 7 ноября 1935 г. снять 4 орла, находящихся на башнях Кремлевской стены, и 2 орла со здания Исторического музея. К этому же сроку решено установить на башнях Кремля пятиконечные звезды с серпом и молотом».

Небольшое отступление

Почему символом советской власти стала именно пятиконечная звезда доподлинно неизвестно, но известно то, что лоббировал этот символ Лев Троцкий. Серьёзно увлекавшийся эзотерикой, он знал, что звезда – пентаграмма, обладает очень мощным энергетическим потенциалом и является одним из самых сильных символов. (еще в приказе № 321 от 7 мая 1918 года пятиконечная звезда получила наименование "марсова звезда с плугом и молотом".)
Красная звезда обычно именовалась "марсовой звездой" по имени
древнеримского бога войны Марса. Надо сказать, что этот символ уже
использовался в Русской армии. Николай I своим указом от 1 января 1827 года ввёл звёзды на эполетах офицеров и генералов.29 апреля 1854 года звёзды были добавлены на погоны.

Символом нового государства вполне могла стать и свастика, культ которой был очень силен в России.

Тем не менее оба символа были вполне привычны и не противоречили друг другу... Если бы , не....
ноябрь 1922 года , уже тогда в газете «Известия» было опубликовано ныне прочно забытое «Предупреждение» А.В. Луначарского. Нарком просвещения, стоявший у истоков советской культуры, в частности, писал:
«На многих украшениях и плакатах в дни последнего празднества, как и вообще на разного рода изданиях и т.д., по недоразумению безпрестанно употребляется орнамент, называющийся свастикой и имеющий такой вид: (показан равноконечный крест с загнутыми концами влево). Так как свастика представляет собою кокарду глубоко контр-революционной немецкой организации ОРГЕШ, а в последнее время приобретает характер символического знака всего фашистского, реакционного движения, то предупреждаю, что художники ни в коем случае не должны пользоваться этим орнаментом, производящим, в особенности на иностранцев, глубоко отрицательное впечатление».


А у нас 1935 год.... Так что -звезды!
История XX века ещё покажет, что «звезда» сильнее «свастики»

Проектирование и изготовление новых кремлевских символов было поручено Центральному аэрогидродинамическому институту им. профессора Н.Е. Жуковского при участии двух московских оборонных заводов. Эскизы утверждал И.В. Сталин.

Подготовку эскизов поручили Е.Е.Лансере. На первом эскизе Сталин написал: Хорошо, но надо бы без круга в центре, при этом «без» было подчеркнуто дважды. Лансере быстро все исправил и отдал новый эскиз на утверждение. Сталин вновь сделал замечание: Хорошо, но надо бы без скрепляющей палки, и слово «без» опять дважды подчеркнул. После этого разработку эскиза звезд передали Ф.Ф.Федоровскому.

Когда эскизы были созданы, изготовили макеты звезд в натуральную величину. Эмблемы серпа и молота временно инкрустировали имитациями драгоценных камней. Каждую звезду-макет осветили двенадцатью прожекторами. Именно так предполагали освещать настоящие звезды на башнях Кремля в ночное время и в пасмурные дни. Когда включили прожекторы, звезды заискрились и засверкали мириадами разноцветных огней.

Осмотреть готовые макеты приехали руководители партии и Советского правительства. Они дали согласие на изготовление звезд с непременным условием — сделать их вращающимися, чтобы москвичи и гости столицы отовсюду могли любоваться ими.

В работе по созданию кремлевских звезд участвовали сотни людей различных специальностей. Для Спасской и Троицкой башен звезды изготовляли в мастерских ЦАГИ под руководством главного инженера института А. А. Архангельского, а для Никольской и Боровицкой — на московских заводах под руководством главного конструктора.

Первые кремлевские звезды были сделаны из красной меди и нержавеющей стали. Для их золочения были построены специальные гальванические цеха. В центре каждой звезды уральскими самоцветами (аметистами, топазами, александритами, горным хрусталем, аквамаринами) был выложен символ СССР — серп и молот, покрытый золотом. Всего потребовалось около 7 тысяч камней величиной от 20 до 200 каратов (один карат равен 0,2гр).

Из докладной Паупера, сотрудника оперативного отдела НКВД:

«Каждый камень огранен бриллиантовой гранкой (на 73 грани) и во избежание выпадения заделан в отдельный серебряный каст с серебряным винтом и гайкой. Общий вес всех звезд — 5600кг.»

Рисунок был уникален для каждой звезды. Так Звезду Спасской башни украсили лучи от центра к вершинам, звезду Троицкой башни — колосья. На Боровицкой башне узор звезды повторял ее контур. Звезда Никольской башни была без рисунка.

Звезды Спасской и Никольской башен были одинаковыми по величине. Расстояние между концами их лучей составляло 4,5 метра. Звезды Троицкой и Боровицкой башен были меньше. Расстояние между концами их лучей составляло соответственно 4 и 3,5 метра. Вес стальной несущей рамы, обшитой металлическими листами и украшенной уральскими камнями, достигал тонны.

Конструкция звезд была рассчитана на нагрузку ураганного ветра. В основание каждой звезды установили специальные подшипники, изготовленные на Первом подшипниковом заводе. Благодаря этому звезды, несмотря на значительный вес, могли легко вращаться и становиться своей лобовой стороной против ветра.

Перед установкой звезд на башнях Кремля у инженеров возникли сомнения: выдержат ли башни их тяжесть и штормовые ветровые нагрузки? Ведь каждая звезда весила в среднем тысячу килограммов и имела парусную поверхность в 6,3 квадратных метра. При тщательном исследовании выявилось, что верхние перекрытия сводов башен и их шатры пришли в ветхое состояние. Пришлось усилить кирпичную кладку верхних этажей всех башен, на которые предстояло установить звезды. Кроме того, в шатры Спасской, Троицкой и Боровицкой башен дополнительно ввели металлические связи. А шатер Никольской башни оказался настолько ветхим, что его пришлось сооружать заново.

Наступил день, когда все было готово к подъему пятиконечных звезд. Но прежде решили показать их москвичам. 23 октября 1935 года звезды доставили в Центральный парк культуры и отдыха им. М. Горького и установили на постаментах, обитых кумачом. В свете прожекторов засверкали позолотой лучи, заискрились уральские самоцветы. Орлов, снятых с башен, установили здесь же, наглядно демонстрируя ветхость «старого» и красоту «нового» мира.

Водрузить тысячекиллограммовые звёзды на башни Кремля было делом непростым,но, праздничным!

24 октября 1935 года на Спасской башне установили первую звезду. Перед подъемом ее тщательно полировали мягкими тряпками. В это время механики проверяли лебедку и мотор подъемного крана.

В 12 часов 40 минут раздалась команда «Вира помалу!» Звезда оторвалась от земли и начала медленно подниматься вверх. Когда она оказалась на высоте 70 метров, лебедка остановилась. Стоявшие на самой вершине башни верхолазы осторожно подхватили звезду и направили на шпиль. В 13 часов 30 минут звезда опустилась точно на опорный штырь. Очевидцы события вспоминают, что в этот день на Красной площади собралось несколько сотен людей, следивших за операцией. В тот момент, когда звезда оказалась на шпиле, вся эта толпа начала аплодировать верхолазам.

На следующий день пятиконечная звезда была установлена на шпиле Троицкой башни. 26 и 27 октября звезды засияли над Никольской и Боровицкой башнями. Монтажники настолько отработали технику подъема, что им требовалось на установку каждой звезды не более полутора часов. Исключение составила звезда Троицкой башни, подъем которой из-за сильного ветра продолжался около двух часов.

С того момента, как газеты опубликовали постановление об установке звезд, прошло чуть больше двух месяцев. А точнее — всего 65 дней. Газеты писали о трудовом подвиге советских рабочих, которые за такой короткий срок создали настоящие произведения искусства.

Однако новым символам был уготован недолгий век. Уже две первые зимы показали, что из-за агрессивного воздействия московских дождей и снега потускнели и уральские самоцветы, и сусальное золото, покрывавшее металлические детали. Кроме того, звезды оказались непропорционально крупными, что не было выявлено на стадии проектирования. После их установки сразу стало ясно: визуально символы абсолютно не гармонируют со стройными шатрами кремлевских башен. Звезды буквально подавляли архитектурный ансамбль московского Кремля. И уже в 1936 году в Кремле было принято решение о проектировании новых звезд. Эскизы подготовил известный театральный художник и декоратор, народный художник СССР, академик Ф.Ф. Федоровский. Именно ему принадлежит идея использовать специальное рубиновое стекло вместо металла для декорирования звездных лучей. Он же заново определил форму, размеры и рисунок звезд.

В мае 1937 года в Кремле было принято решение о замене металлических звезд на рубиновые с мощной внутренней подсветкой. Причем Сталин принял решение об установке такой звезды и на пятой кремлевской башне — Водовзводной: с нового Большого Каменного моста открывался потрясающий вид на эту стройную и очень архитектурно гармоничную башню. И она становилась еще одним очень выигрышным элементом «монументальной пропаганды» эпохи.

Рубиновое стекло было сварено на стекольном заводе в Константиновке, по рецепту московского стекловара Н. И. Курочкина. Нужно было сварить 500 квадратных метров рубинового стекла, для чего была придумана новая технология — «селеновый рубин». До этого для достижения нужного цвета в стекло добавляли золото; селен — это и дешевле, и цвет глубже.


Забавность:
В основании каждой звезды установили специальные подшипники, чтобы они, несмотря на тяжесть, могли вращаться, как флюгер. Им не страшны ржавчина и ураган, поскольку «оправа» звезд выполнена из специальной нержавеющей стали. Принципиальная разница: флюгера указывают, куда дует ветер, а кремлевские звезды — откуда. Уяснили суть и значение факта? Благодаря ромбообразному поперечному сечению звезды она всегда упорно становится в лоб против ветра. Причем любого — вплоть до урагана. Даже если вокруг и снесет все подчистую, звезды и шатры останутся целехоньки. Так спроектировано и построено.

Но не все так гладко , обнаружилось, что на солнечном свете рубиновые звёзды кажутся… чёрными. Ответ был найден — пятиконечные красавицы нужно было сделать двухслойными, а нижний, внутренний слой стекла должен быть молочно-белым, хорошо рассеивающим свет. Кстати, это обеспечивало и более ровное свечение, и сокрытие от людских глаз нитей накаливания ламп. Кстати, тут тоже возникла дилемма — как сделать свечение ровным? Ведь если лампа установлена в центре звезды, лучи, очевидно, будут менее яркими. Помогла комбинация различной толщины и насыщенности окраски стекла. Кроме того, лампы заключены в состоящие из призматических стеклянных плиток рефракторы.Чтобы избегать перегрева и повреждения, через звезды пропускается около 600 кубометров воздуха в час. Звездам не грозит отключение электричества, поскольку их энергоснабжение производится автономно. Лампы для кремлевских звезд разработали на Московском электроламповом заводе. Мощность трех — на Спасской, Никольской и Троицкой башнях — 5000 ватт, и 3700 ватт — на Боровицкой и Водовзводной. В каждой смонтированы две нити накаливания, включенные параллельно. При перегорании одной лампа продолжает гореть, а на пульт управления поступает сигнал о неисправности. Для смены ламп к звезде не надо подниматься, лампа спускается вниз на специальной штанге прямо через подшипник. На всю процедуру требуется 30-35 минут.

За всю историю звезды гасли всего 2 раза. Первый раз, во время Второй Мировой Войны. Именно тогда звёзды были впервые погашены — ведь они были не только символом, но и превосходным маяком-ориентиром. Закрытые мешковиной, они терпеливо пережидали бомбардировки, а когда всё кончилось, выяснилось, что стекло во многих местах повреждено и требует замены. Причём нечаянными вредителями оказались свои же — артиллеристы, защищавшие столицу от налётов фашистской авиации. Второй раз когда Никита Михалков в 1997 году снимал своего «Сибирского цирюльника».
Центральный пульт контроля и управления вентиляцией звезд находится в Троицкой башне Кремля. Раз в пять лет стекла звезд моют промышленные альпинисты.


П.с

После появления в ЦПКиО орлы исчезли в прямом смысле слова. Нет сведений, что они хранятся в музее. Не известны и документы, которые могли бы пролить свет на дальнейшую судьбу царских символов.
Тем не менее, две копии орлов, изготовленные по сохранившимся чертежам, вернулись на главные башни Исторического музея, расположенного на северной стороне Красной площади.


А что касается первых звёзд, то одна из них, которая в 1935—1937 годах находилась на Спасской башне Московского кремля, позднее была установлена на шпиле Северного речного вокзала.- оригинал можно съездить и посмотреть

[Дидя]

Сообщение от Oksnia

Мало кто знает, что писатель Евгений Петров, тот, который совместно с Ильей Ильфом написал «Двенадцать стульев» и «Золотого теленка», имел очень странное и редкое хобби: на протяжении всей жизни он коллекционировал конверты от своих же писем.

А делал он это так - писал письмо в какую-нибудь страну по вымышленному адресу, вымышленному адресату и через некоторое время ему приходило письмо обратно с кучей разных иностранных штемпелей и указанием «Адресат не найден» или что-то вроде этого. Но это интересное хобби однажды оказалось просто мистическим...
В апреле 1939-го Евгений Петров решил потревожить почтовое отделение Новой Зеландии. По своей схеме он придумал город под названием “Хайдбердвилл” и улицу “Райтбич”, дом “7″ и адресата “Мерилла Оджина Уэйзли”.
В письме он написал по-английски: “Дорогой Мерилл! Прими искренние соболезнования в связи с кончиной дяди Пита. Крепись, старина. Прости, что долго не писал. Надеюсь, что с Ингрид все в порядке. Целуй дочку от меня. Она, наверное, уже совсем большая. Твой Евгений”.

С момента отправления письма прошло более двух месяцев, но письмо с соответствующей пометкой не возвращалось. Писатель решил, что оно затерялось и начал забывать о нем. Но вот наступил август, и письмо пришло. К огромному удивлению писателя это было ответное письмо.
Поначалу Петров решил, что кто-то над ним подшутил в его же духе. Но когда он прочитал обратный адрес, ему стало не до шуток. На конверте было написано: “Новая Зеландия, Хайдбердвилл, Райтбич, 7, Мерилл Оджин Уэйзли”. И все это подтверждалось, синим штемпелем “Новая Зеландия, почта Хайдбердвилл”!
Текст письма гласил: “Дорогой Евгений! Спасибо за соболезнования. Нелепая смерть дяди Пита, выбила нас из колеи на полгода. Надеюсь, ты простишь за задержку письма. Мы с Ингрид часто вспоминаем те два дня, что ты был с нами. Глория совсем большая и осенью пойдет во 2-й класс. Она до сих пор хранит мишку, которого ты ей привез из России”.
Петров никогда не ездил в Новую Зеландию, и поэтому он был тем более поражен, увидев на фотографии крепкого сложения мужчину, который обнимал его самого, Петрова! На обратной стороне снимка было написано: “9 октября 1938 года”.
Тут писателю чуть плохо не сделалось - ведь именно в тот день он попал в больницу в бессознательном состоянии с тяжелейшим воспалением легких. Тогда в течение нескольких дней врачи боролись за его жизнь, не скрывая от родных, что шансов выжить у него почти нет.
Чтобы разобраться с этими то ли недоразумением, то ли мистикой, Петров написал еще одно письмо в Новую Зеландию, но ответа уже не дождался: началась вторая мировая война. Е. Петров с первых дней войны стал военным корреспондентом “Правды” и “Информбюро”. Коллеги его не узнавали - он стал замкнутым, задумчивым, а шутить вообще перестал.

Закончилась эта история совсем уж не забавно.
В 1942 году Евгений Петров летел на самолете из Севастополя в столицу, и этот самолет был сбит немцами в Ростовской области. Мистика – но в тот же день, когда стало известно о гибели самолета, домой к писателю пришло письмо из Новой Зеландии.

В этом письме Мерил Уизли восхищался советскими воинами и беспокоился за жизнь Петрова. Среди прочего в письме были вот такие строчки:

“Помнишь, Евгений, я испугался, когда ты стал купаться в озере. Вода была очень холодной. Но ты сказал, что тебе суждено разбиться в самолете, а не утонуть. Прошу тебя, будь аккуратнее — летай по возможности меньше”.

По мотивам этой истории был снят фильм «Конверт» с Кевином Спейси

брехня.

[Oksnia]

Ранний период истории Бразилии, примерно век после открытия ее Кабралом, – кладезь сюжетов для авантюрных романов, блокбастеров и сериалов. С французскими корсарами, голландскими оккупантами и храбрыми португальскими колонистами, в конце концов, прогнавшими и тех, и других без всякой помощи метрополии, с дикими индейцами и охотниками за рабами, с золотыми лихорадками и похитителями бриллиантов, с первопроходцами, продвигающими фронтир на север, юг и вглубь континента. И так во всех 14 «капитаниях», наследных феодальных владениях, иные размером больше самой Португалии, владельцы которых (donatarios) отвечали перед королем за развитие дарованных земель. Везде и всюду. На все вкусы, какие только есть.

Вот, скажем, север. Благородная Баия, моральный центр всех португальских владений в Америке, - Сан-Паулу, Рио-де-Жанейро и прочие Ресифи тогда еще были мелкими грязными городишками, промышлявшими всякими промыслами, - основанная исключительно дворянами-фидалгу и поднявшаяся благодаря Королю-Сахару, которого Европа требовала все больше. Поскольку тамошние индейцы отличались особой дикостью, примерно на уровне никому тогда еще неведомых австралийских аборигенов, приучить их к труду на плантациях оказалось невозможным, и естественно, в колонию, как тогда полагалось, повезли «черное мясо» из Африки. А мясо это, воспользовавшись разборками домов с голландцами, разбежалось, и в джунглях «капитании» Пернамбуку появились сперва киломбу, поселки беглых, сидевших тише воды, а примерно с 1640 года уже и «конфедерация» этих поселков, известную как «Республики Палмарис». На самом деле, конечно, не республика, а этакая варварская демократия во главе с ганга (царем-жрецом) по имени Зумби, - крещеным и даже грамотным негром, -после чего началась полувековая война, оказавшаяся совсем не такой легкой, какой поначалу казалась. Чернокожие выстроили укрепления, купили у голландцев, обрадованных возможностью сделать домам гадость, оружие, неплохо его освоили, и их армия (до 10 тысяч бойцов) держала оборону аж до 1695 года. Затем регулярные войска, присланные из метрополии, - 6 тысяч солдат, - подтянув ополчения даже с крайнего юга, сумели, наконец, поставить точку на эксперименте. Однако пленных, на которые очень рассчитывали владельцы плантаций, почти не было: тысячи защитников Макаки, стольного града «конфедерации», видя, что вариантов нет, бросились в пропасть-в рабство они не хотели.

Согласитесь, вполне себе сюжет. А кому не нравятся межрасовые конфликты, вот вам политкорректное. В 1684-м, - «черная» война была в самом разгаре, - параллельно началась и война «белая»: цены на сахар упали, и в Лиссабоне создали специальную компанию, предоставив ей исключительные права на закупку сахара и завоз в Бразилию рабов. Естественно, закупочные цены на «белое золото» монополисты уронили, а на «черное золото» взвинтили до небес,и столь же естественно, «сахарные графы» терпеть такого не пожелали. Ну и грянула самая настоящая гражданская, по всем европейским стандартам, с пехотой и конницей, и хотя в итоге купцы помещиков одолели, а их «капитана», благородного Мануэла Бекмана, поймали и казнили, Лиссабон, совершенно не желая усмирять верноподданных, против короля ничего не имевших, монополию ликвидировал и монополистов за самоуправство оштрафовал.

А через четверть века все повторилось, только на сей раз плантаторы из Олинды, - первой столицы «капитании» Пернамбуку, не поладили с «коробейниками» из портового Ресифи, которые, по их мнению, наживались на честном плантаторском труде, купаясь в золоте, тогда как трудяги-плантаторы бедствовали. Более года «капитания» полыхала, однако в 1711 благородные проиграли вторично, и на сей раз уже навсегда: Олинда быстро захирела, зато портовый Ресифи стал центром «капитании».

В общем, на севере жили весело. Но и юга не скучали.
Пока фидалгу из Баии разбирались с французами, голландцами, Палмаресом и спекулянтами, «паулисты», - рисковые парни попроще, из плебейского Сан-Паулу, - на свой страх и риск вели наступление на испанские колонии бассейна Ла-Платы. Именуемые недругами «мамелюками», а сами себя гордо называвшие «бандейрантуш» (потому что организовывались на военный лад, в отряды-«бандейры»), - калька с российских первопрохоцев и пионеров Северной Америки, - они двигались на запад обозами, вместе с семьями, как позже буры эпохи Великого Трека. Под знаменами, при пушках, гоня стада.

Шли неспешно, обстоятельно, порой на год-два оседали, ловили индейцев, обрабатывали землю, потом, когда на готовенькое приходили новички, продавали землю и рабов, и шли искать счастья дальше, осваивая ничейную «серую» зону раньше медленных испанцев, и даже не думая, что устанавливают границы нынешней Бразилии. Споткнулись только в долине Параны, в так называемой «Стране Иисуса», куда еще раньше них добрались отцы-иезуиты, основав там сеть «редукций», в которых приобщали к культуре местных индейцев, - что интересно, не силой, но добрым словом, хотя, конечно, имея с того немалую выгоду, ибо в ответ на ласку индейцы работали от души.

Тут война пошла по-взрослому. Редукции горели, целые племена были уничтожены или бежали в леса, там в считанные годы теряя приобретенную цивилизованность, - и сперва святые отцы дрогнули. В 1640-м они организовали Великий Исход, уводя свою паству поближе к испанской границе, прижавшись к которой и получив от испанцев оружие, вывели против «мамелюков» уже безобидный «ангелочков» (так они звали подопечных), а совершенно озверевшее индейское ополчение при мушкетах. Далее был полный разгром, после чего разгромленные бандейранты сочли за благо заключить мир и с тех пор промышляли невинной, всем полезной контрабандой.

«Бандейрантуш» шли и на юг, в пампу. Громадные усадьбы, море скота, возделанные поля, - от тростника и фруктов до оливок и маниоки. Мясо, кожи, рыба, краснокожие рабы, - и соответственно, новые города, где все это скупали оптом и продавали дальше, в Европу. Дошло до провозглашения отдельной колонии, Сакраменту, а затем до войны (своими силами) с испанцами, законными хозяевам этих земель. Что воюют с согражданами, - два государства на тот момент были объединены, - никого не встревожило, но доны одолели домов, в связи с чем, Banda Oriental, - «Восточный берег» а ныне Уругвай, - сегодня говорит не по-португальски. Однако «мамелюки» сумели отстоять столько территории, что Сан-Паулу превратилось в отдельную «капитанию».

Правда, работорговля перестала быть выгодной в связи с исчезновением большинства индейцев, зато в компенсацию Бог послал золото, - но не сказать, что к счастью. На запах желтого металла ринулись еmboabas, - искатели удачи, - всех цветов кожи, из всех «капитаний», даже из Португалии, и поскольку «бандейрантуш» были не теми людьми, которые легко отдают свое не пойми кому, в 1708-м случилась самая настоящая война. В итоге скопища понаехавших во главе со степным бандитом Мануэлом Нуна Вьяна, разбили «мамелюков» и вышвырнули их с обжитых мест, заставив уходить на запад, - где они, впрочем, нашли новые прииски и даже алмазы. Естественно, «эмбоабас» рванули и туда, но тут уж подсуетилась метрополия: присланные войска объявили алмазные поля «особым округом Диамантину» и, опираясь на «мамелюков», получивших льготы, закрыли округ от внешнего мира.

А золото и алмазы, они и есть золото и алмазы. Иммиграция выросла на порядок, появились новые города, естественно, новые «капитании», фактически в полной власти огромных семейных кланов Отцов-Основателей, возникла нужда в портах, и вслед за нею, ясен пень, порты, - а поскольку много людей едят больше, чем мало людей, расширялись поля и тучнели стада. Да, ручками, ручками, в диких условиях. Но: хлопок и табак, кофе и лен, пшеница, маис и виноград, ваниль, какао, картофель. Плюс еще много всякого. И: невероятно много скота. В итоге, когда рудники иссякали, голодными не остались, и к слову сказать, donatarios, как бы законные владельцы всего и вся, к этому времени уже давно ничего не контролировали, - а как? - довольствуясь скромной данью с как бы своих земель.

Однако нет добра без худа: хиреющая, беднеющая Португалия, внезапно получив мощный допинг, позволивший ей вырваться из испанской тени, использовала шанс не лучше, чем Испания, полутора веками ранее промотавшая золото Нового Света. Ибо зачем что-то менять, стараясь строить свое, если все можно купить? А это сказывалось. Лиссабон вводил налог за налогом, ограничение за ограничением, глуша на корню все, что могло отвлечь от поставок и беся вполне верноподданное население, - а тут еще европейская война эхом докатилась до Западного полушария, и вновь появились французы, грабившие побережье до нитки. Пару раз захватывали даже Рио, - и хотя голодать не голодали, однако застой был очевиден всем.

Светлая полоса началась в 1750-м, когда в Лиссабоне встал у руля, полностью подчинив слабенького короля Жозе I, знаменитый маркиз Помбал. Сложный человек, подловатый, мстительный, с явной садистинкой, - но при этом бесспорный «просвещенец», трудоголик и фанатик-государственник с манией реформировать все, волей добиваться своего и пониманием, как достичь задуманного. Португалия рванула вперед, и Бразилия тоже не осталась в стороне: стремясь навести порядок в управлении и финансах, маркиз в течение пары лет сделал все, чего до него не могли сделать десятилетиями. Упразднил тухлую систему donatarios,у кого-то права выкупив, а у кого-то и отняв. Почистил аппарат, допустив к управлению и судебным должностям местных уроженцев, ослабил волокиту, разрешив решать на месте не самые важные дела, а в 1763-м, переняв ценный опыт испанцев, подчинил все капитанства единому центру в Рио-де-Жанейро, перенеся формальную столицу с севера, из Баии, на юг. было учреждено бразильское вице-королевство и столица перенесена из исторического центра Баии в Рио-де-Жанейро. Что было и мудро, и дальновидно, поскольку значение «сахарного» севера, проигравшего конкуренцию французской Вест-Индии, шло на нет. А вот юг, - золото, табак, корица, скотоводство, лес, - наоборот, был на взлете, и на его богатства очень нехорошо посматривали испанцы.

В итоге, «город лавочников», по всем параметрам уступавший «благородной Баие» (первый вице-король, граф Афонсу да Кунья, писал Помбалу, что, «несмотря на величественную красоту холмов, сверкающие воды залива, сам город наносит глубокую рану человеческим чувствам») всего за несколько лет разросся и похорошел. Ну и, наверное, следует сказать, что в это время навсегда покончили с «второсортным» статусом индейцев, заодно и выгнав иезуитов – формально, как «мракобесов», но фактически, ради конфискации их имущества, - а поводом стал отказ святых отцов передавать испанцам, согласно Мадридскому договору 1750 года, земли семи миссий. Отцы мотивировали это тем, что под испанцами индейцам живется плохо (что было правдой), но их, естественно, никто не слушал.

Впрочем, «индейским вопросом» Помбал тоже интересовался. Дров, конечно, наломали много: лесные племена, оставшись без защиты падре, быстро вновь одичали, став жертвами использовавших момент «мамелюков». Но, с другой стороны, формально рабство индейцев запретили навсегда, и даже там, где не везло, они все же рабами не считались, а «раболовов» наказывали, подчас и виселицей. Поскольку же в неволе индейцы, даже в статусе «пеонов», долго не жили, Помбал поощрял португальцев ехать в колонию, и они ехали. Правда, на плантациях мало кто оседал:большинство уходило в «вольные края», обустраивая фермы, или пристраивалось на богатые фазенды, или искало счастья на рудниках, - в итоге внутренние области наполнялись рисковыми, работящими людьми, а для работы на плантациях пришлось завозить африканцев, причем правительство дотировало завоз, оставляя в Бразилии часть прибыли, и в результате, количество чернокожих в колонии выросло с четверти до трети населения.

В общем, хорошее было время, и даже после смерти короля и падения Помбала (его многие не любили и как либерала, и по личным моментам), какое-то время по инерции шло в том же направлении. Поскольку на высшем уровне разрешили, появились, наконец, первые свои мастерские, почти заводики, свой металл, свои ткани, начал складываться внутренний рынок, - а потом все резко оборвалось. Новые люди в Лиссабоне были, мягко говоря, не помбалами, они вольности поощрять не собирались, -и в какой-то мере их можно понять: пример беспредела в американских колониях Англии, где тоже все началось с экономики, совсем не вдохновлял. И уж пример Парижа тем паче. Да и денег было нужно все больше, и с кого же было драть, как не с Бразилии, дававшей более 80 % импорта всех колоний и половину всего португальского импорта? Тем паче, что цены на сахар вновь пошли вверх, и тростник был определен, как госпрограмма № 1, а все прочее, - всякие там рудники, заводы, агрономию, - побоку.

Восстанавливая статус-кво, Лиссабон щемил круче, чем до Помбала. «Капитаниям», как встарь, предписали узкую специализацию, внутренняя торговля строго-настрого запрещалась. Вновь только через португальские компании-монополисты, и никак иначе, и только у них покупать все нужное, естественно, втридорога. Так что, очень быстро одним из самых почтенных занятий стала контрабанда, благо английские суда приходили постоянно, привозя нужные товары куда лучше качеством и намного дешевле, - в результате же Лондон стал восприниматься куда лучше, чем Лиссабон. А бороться с сэрами, если они куда-то запускали коготок, уже и тогда было сложно.

То есть, поймать местного контрабандиста, закатать в тюрьму или на рудники, - это вполне. Но. Даже не говоря о том, что Португалия, освободившись в 1640-м от испанцев с помощью Острова, с тех пор на Остров ориентировалась, - и даже не поминая, что колониальные власти имели от процесса процент, - трогать практически открыто гуляющие торговые суда под «Юнион Джек» дурных не было. Все понимали: накажи хоть одного наглеца, вслед затем придет с претензиями фрегат Royal Navy

Ну и, как водится, десятки пошлин и налогов. На все, и сверх того. Плюс пеня на неуплату вовремя и пеня на пеню. И официальные должности опять не для местных, их занимали приезжие на короткий срок, подкормиться, чиновники из метрополии, даже белых местных считавшие «вторым сортом», а уж «цветных» и черных за людей не считавшие, что бесило и белых. Ибо (тут самое место отметить) рабство в Бразилии было особое. То есть, раб, конечно, и есть раб,

но реально плоховато неграм было только на сахарном севере, а на всей прочей территории отношение к чернокожим было иное. Мало того, что их считали обычными людьми, только черными, так они еще и стоили очень дорого, поэтому портить ценное имущество было не с руки. К тому же, в городах побережья рабы были «домашние», слуги и подмастерья, по сути, младшие члены семьи, неразумные, но свои. А в глубинах континента,

где «фазендейру» жили по законам Средневековья, воюя между собой за пастбища, за стада, за семейную честь, а то и просто от скуки, раб был не только пастухом или пеоном, но еще и дружинником, как и белая мелочь, - такие же пеоны и пастухи, - что никак не располагало к садизму. С индейцами обращались куда хуже, - а вот чернокожих зачастую даже освобождали, переводя в статус клиента, и обида, нанесенная негру, считалась обидой, нанесенной всему клану и лично «капитану».

Впрочем, это в скобках. А вне скобок набор сложностей семью шкурами не исчерпывался. Суд тоже только через Лиссабон, и притом медлителен до крайности, а о взятках речи нет. Образование под полным контролем церкви, и не приятных, просвещенных иезуитов, а португальской, более чем не поощрявшей любые виды образования, кроме духовного да юридического. Уже ради диплома медика или бергмастера следовало плыть в Европу, - а не у всех хватало эскудо.

В итоге, естественно, пошли ворчалки. Сперва на уровне кухонных разговорчиков или около того. Академии, литературные кружки, научные сообщества, все такое. От общих слов понемногу переходили к темам опасным, остро пахнущим французской болезнью, и в 1789-м, - когда стало известно, что с Бастилией не все в порядке, - в южном Минас-Жераисе случилось.
Там в связи с лиссабонскими причудами рудники перестали приносить доход и целые города опустели, в связи с чем, особо продвинутые местные интеллигенты, - писатели, поэты, торговцы, пара военных, пара батюшек,а всего 34 души, народ, в основном, богатый и досужий, - захотели странного. Сперва всего лишь как-то совместно написать петицию против налогов, за отмена монополий и свободу торговли, естественно, в рамках верноподданного протеста, потом насчет того, что надо бы свой Университет, но чем дальше, тем больше «инконфидентов» (дословно, неверных, а по сути, диссиду) несло, и в конце концов, договорились до прямого поползновения к посягательству на стабильность:

объявление самостийности (да здравствует Республика), отмену сословий и привилегий, распространение просвещения. Кое-кто из радикалов, вроде главного активиста, кавалерийского прапорщика Жоакима Жозе да Силва Шавьера по прозвищу Тирадентис (Зубодер), поскольку он умел рвать зубы, чем, будучи очень небогат, и подрабатывал, договорились даже до «надо бы и рабов освободить».

Но тут уж основная часть местных либералов, в отличие от Зубодера, рабов имевшая, дала отпор, и сошлись на том, что вполне досточно будет просто облегчить черным жизнь. А когда под нажимом Тирадентиса досужая болтовня начала превращаться в нечто серьезное (появился план восстания и проекты первых законов), несколько заговорщиков, сообразив, во что вляпались, бегом бросились доносить,
и в мае 1789 года всех похватали, а через три года неспешного следствия дюжине «государственных преступников» выписали шпагаты. Однако, понимая с кем дело имеют, зверствовать не стали, вместо казни выслав в Африку, а повесили (и посмертно расчленили) только Тирадентиса, как автора радикальных идеек, - но монополию, сообразив, что перегнули, все же упразднили и налоги ужали, так что, можно сказать, дело его не пропало даром.

И такие настроения ползли по всей колонии, из капитанства в капитанство, с юга на север. В 1798-м в Баие раскрыли «заговор портняжек», хотя там и раскрывать было нечего: диссиденты, распивая кашасу, голосили о своих планах на всю улицу. В отличие от «Inconfidência Mineira», тут все было донельзя опереточно, - гильдия швейников собиралась показать Лиссабону, где раки зимуют, - и наказания, поскольку до умысла на мятеж дойти не успело, в итоге были умеренные. Но болтали о том же, о чем и Тирадентис сотоварищи,

от крамольного «долой налоги и монополии» до преступного «даешь Республику». А кое-кто (в основном, негры-подмастерья, естественно, рабы) настаивал и на отмене рабства, но креолы, естественно, рабовладельцы, не соглашались. И даром, что дальше болтовни не пошло, доболтались до ареста, тюрьмы и высылки: метрополия была достаточно сильна, чтобы выкорчевать слабенькие, еще очень робкие первых протестов. Однако ничего не могла поделать с другим врагом, куда более грозным, - и не далеко за океаном, а совсем рядом…

Решение Наполеона удавить Англию блокадой, - «Я не потерплю в Европе ни одного английского посла. Я объявляю войну любой державе, которая не вышлет английских послов в течение двух месяцев!», - означало много проблем для многих, но для Португалии, фишки на доске Большой Игры, вопрос стоял о жизни и смерти в полном смысле слова. Англия в ее политике была всем, и даже больше: главным бизнес-партнером, гарантом неприкосновенности, спонсором и так далее. От воли Лондона зависело, будет ли Португалия иметь колонии, а стало быть, бюджет, или помрет с голоду.

Поэтому, получив 15 октября 1807 года ультиматум, - «Если Португалия не выполнит мои требования, через два месяца дом Браганса не будет править в Европе», - принц-регент Жоао, фактический правитель страны при сошедшей с ума от тоски по покойному мужу маме, королеве Марии, посмел отказать. И… 30 ноября того же года гренадеры генерала Жана Андоша Жюно, сопровождаемые испанскими союзниками, без единого выстрела промаршировав от границы, вошли в Лиссабон,

всего на сутки разминувшись с британской эскадрой, эвакуировавшей португальский флот с безумной королеой, регентом, правительством и несколькими сотнями чиновников всех ведомств. Оказавшись меж двух огней, политикум Португалии сделал выбор: 24 января, без всяких приключений преодолев Атлантику, сиятельные эмигранты прибыли в свои американские владения, а в марте, покумекав, где жить, обосновались в Рио-де-Жанейро.

Естественно, столь судьбоносные события изменили привычный уклад провинциальной жизни до полной неузнаваемости. Метрополия стала оккупированной территорией, колония – центром королевства и резиденцией законных властей, появилась масса благородных домов, привыкших к вполне определенному уровню жизни, - короче говоря, Бразилия стала Европой, и теперь жить по-старому просто не было никакой возможности, и для населения открылись принципиально новые окна возможностей. Ведь если раньше Её Величество, Его Высочество и их вельможи были для заокеанских подданных кем-то вроде небожителей,

то теперь двору и прочим «лучшим людям» волей-неволей приходилось считаться с тем, что они хотя, безусловно, и дома, но при этом все-таки как бы в гостях. К тому же царственные беженцы и прочие понаехавшие привыкли жить хорошо, а чтобы жить хорошо, - то есть, красиво и модно, - продукции местного производства не хватало. Но все можно было купить, и не очень дорого, у Англии, - а правительство ведь не может покупать контрабанду, - и уже в январе 1808 года бразильские порты были открыты для всех желающих, в первую очередь, конечно, для сэров, но и янки были тут как тут.

В общем, осточертевшая эпоха изоляции кончилась. Началась эра свободной экономики, внешней и внутренней. Как положено, учредили Banco do Brasil (автономный филиал Королевского), границы провинций стали прозрачны, начали активно развивать инфраструктуру, деньги на что раньше исчезали не пойми куда. А чтобы совсем, как дома, всего за год (благо, специалистов приехало в избытке) учредили, как в Лиссабоне, национальную библиотеку, национальный музей, ботанический сад, тоже национальный, театр оперы и балета, театр драмы, академия наук, академию изящных искусств, медицинскую школу и при ней госпиталь etc. Включая военное и морское училища.

Разумеется, местные (в соответствии со статусом) были ко всей этой роскоши, о которой раньше могли только мечтать, допущены, и вполне понятно, что это понравилось всем, и в первую очередь, элитам, которые раньше были первыми парнями на селе, а теперь превратились в самый настоящий бомонд. И народу помельче тоже поначалу все пришлось по душе, ибо чем ближе к власти, тем доходы выше, и вообще, перспективы открылись радужные, - но…
Но налоги выросли. Содержать настоящий королевский двор дорогое удовольствие, а чиновничий аппарат, регулярную армию и флот еще дороже, и это не радовало. Центр и раньше-то сосал соки, как долго голодавшая пиявка. Однако тогда центр был где-то за морем, а со своими, на месте, можно было как-то договориться, что-то не оформить, что-то спрятать, и вообще. Теперь же, когда в Бразилию, вместе со всем двором, приехало и умелое налоговое ведомство, жить по принципу «свои люди, сочтемся» стало куда сложнее. А тут еще и союзники… Нет, никто не спорил, что Дом Браганца обязан Лондону решительно всем, да и старые отношение обязывали, -однако сэры в вопросе благодарности за услуги оказались крайне последовательны. Мало того, что проценты по охотно предоставляемым займам, которые, кроме них, предоставить не мог никто, оказались лютыми, так еще в 1810-м и 1812-м регенту пришлось утвердить договоры о «дружеских» таможенных льготах, установив для британских товаров сбор в 15% от общей стоимости. Не как в Майсуре, конечно, где тариф для британских купцов равнялся 0,5%, но все-таки, на процент меньше, чем для португальских, а для всех остальных ставку поставили в 24%. И плюс к тому, подданные Его Величества Георга IV, как в Майсуре, получили судебный иммунитет. Что обижало.

Впрочем, обижало элиты. Массы иммунитет не раздражал: британские подданные вели себя пристойно, а вот тариф ударил под-дых. Казалось бы, распахнувшая крылья промышленность, получив в итоге конкурента с товарами куда лучше и дешевле, начала задыхаться, словно в гарроте. Ну и, конечно, усугублял назревающее недовольство человеческий фактор. Все сколько-то значительные посты в управлении, все командные должности в армии, вообще, все места заняли понаехавшие, причем, королевские назначенцы, в свою очередь, набирали штат из португальцев.

Практическая логика в этом была: новые реалии требовали людей с высокой квалификацией, с приличным образованием, с опытом государственной службы и службы в регулярных войсках, а «тутэйшие», даже из самой зажиточной интеллигенции, ничем таким, кроме изящных манер и начитанности, похвастаться не могли. Однако даже понимая (а понимать хотели немногие) очень обижались, считая себя незаслуженно обойденными.

Да и португальцы тоже были хороши. О такте они никакого представления не имели, зато имели длинные родословные, которыми кичились открыто и нагло, при каждом удобном и неудобном случае подчеркивали свою «европейскость» и светлокожесть, давая понять креолам, что кем бы креолы себя не считали, на самом деле, с точки зрения истинных сыновей Лузитании, они примерно такие же макаки, как негры, с которым они запанибрата.

Нельзя сказать, что при дворе всего этого не видели и недооценивали. И видели, и оценивали правильно. Принц-регент, дитя брака на уровне инбридинга, к тому же сын матери-шизофренички, человек с серьезными странностями и не без отклонений, был, тем не менее, не глуп, не зол и умел слушать умных людей, поступая, как они советовали. Поэтому меры были приняты. 16 декабря 1815 года дом Жоао подписал указ о переформатировании Королевства Португалия и Алгарви в Объединенное Королевство Бразилии, Португалии и Алгарви, тем самым повысив статус колонии до уровня полноценной части государства, вернее, полноценного королевства под короной Браганца.

А раз королевство, значит, и представительство. Не законодательные кортесы, конечно, - пока в Португалии не все в порядке, об этом и речи не было, там правили, и жестко, в старом добром стиле, наместники, - но что-то вроде местной ассамблеи, где португальцы, естественно, оказались в меньшинстве. Так что, регенту (вернее, уже королю Жоао VI, потому что безумная матушка скончалась в марте 1816) удалось обсудить с польщенными бразильцами налоговые сложности, кое в чем уступить, кое на чем настоять, и в конце концов, найти общий язык. Тем более, что очень кстати появился общий интерес: рядом плохо лежало нечто вкусное.

К этому моменту уже всем было ясно, что Испания теряет американские колонии. Война еще длилась, главные битвы еще не прогремели, но тендеция определилась практически везде, в том числе, и в колонии Восточный Берег, - той самой Banda Oriental (или Уругвай), которую в свое время захватили «мамелюки» и Лиссабон даже успел объявить своей провинцией Сакраменту. Потом, правда, испанцы свое забрали, но теперь, когда регулярные войска Бурбонов ушли из Монтевидео на более важные фронты, а ополчение «патриотов» ничего особого из себя не представляло,в Рио решили, что выдался уникально удобный случай восстановить справедливость, заодно объединив бразильцев и португальцев одной на всех национальной гордостью. И таки сперва получилось. Не сразу, - повозиться пришлось, - но через год, в январе 1817, регулярные португальские войска, как из метрополии, так и набранные и обученные из бразильцев, заняв Уругвай, официально объявили его территорию собственностью Объединенного Королевства, а несколько позже включили в состав Бразилии как Сисплатинскую провинцию.

Однако вскоре выяснилось, что далеко не все так славно, как поначалу думалось. В Монтевидео-то и других городках гарнизоны держали контроль прочно, но вокруг, в неоглядной пампе, гуляли тысячные конные ватаги местных патриотов во главе с Хосе Хервасио Артигасом, ни с португальцами, ни с монархией как таковой ничего общего иметь не желавшие, и вылазки в степь для оккупантов, как правило, кончались очень скверно. Так что, вся сообщение с провинцией – только морем, и никаких переселенцев.

А коль скоро война не закончилась, она продолжалась. Вместо интеграции получилась оккупация, дело хлопотное, муторное и очень недешевое, особенно при вечном дефиците бюджета и выплатах процентов по займам. Казна скудела, добровольцы иссякли, пришлось набирать рекрутов, что никогда никого не радует, и опять же, куда денешься, налоги вновь поползли вверх, - и вновь зазвучали недовольные голоса, особенно на северо-востоке, в «сахарной» провинции Пернамбуку. Там вполне объективное понижение цен на сахар при повышении налогов вызвало кризис вплоть до кое-где голода, и «улица» злилась, а местные элиты были крайне недовольны тем, что, поскольку двор обитает на юге, все коврижки выпадают южанам. Вполне в соответствии с договоренностями (согласно указу короля, понижение налогов было прямо пропорционально вкладу в бюджет, а вклад Пернамбуку усох), но в таких условиях теория всегда мало кому интересна. Народ волновался на всех уровнях, общим местом стали анекдоты на тему «Рио – новый Лиссабон», - ну и, разумеется, возник заговор. Такая себе «инкофиденсия», как четверть века назад на юге, только, в отличие от «тирадентовщины», совсем не опереточная.

То есть, конечно, многое похоже: те же идеи Просвещения, подогретые примером революции во Франции и Наполеона, тот же увлекательный образец Соединенных Штатов, - но вдобавок еще и победная поступь Боливара сотоварищи по испанским владениям, а плюс ко всему, поскольку Ресифи, столица провинции, считался городом «аристократическим», - с давних времен еще и масса тайных обществ типа масонов, тесно связанных с Европой. Да и условия иные: если у болтливых чудаков из Минас-Жераис было много идеалов и слов, на практике же – ноль,и никаких связей с народом, то диссиденты из Пернамбуку стояли на земле очень твердо. Домингуш Хосе Мартинш и Антониу Карлуш ди Андрада, богатые и просвещенные, имели деньги, обширные группы поддержки, связи (торговые и личные) за рубежом, - Ресифи торговала со Штатами и Буэнос-Айресом, крупнейшей и самой на тот момент либеральной провинцией будущей Аргентины. На их стороне стояли монахи из влиятельной в провинции «церкви бедных», вроде популярного проповедника Фрея Канека, и офицеры местного гарнизона, оскорбленные тем,что португальцам лампасы и ордена, а им, коренному населению, разве что эполеты и медали. И кроме того, доверив свои мысли и планы генеральному консулу США, они спустя какое-то время получили из Вашингтона заверения в полной поддержке задуманного республиканского восстания. Такое же письмо пришло от друзей из Буэнос-Айреса. Да и, к тому же, дом Мартинш, учившийся в Лондоне и сохранивший там связи, имел негласное заверение из Сити, что при успехе Альбион возражать не станет. Британия никогда не клала яйца в одну корзину. И…

И может быть, готовясь тщательно, готовились бы еще долго, но толчок событиям дало предательство. Вечером 5 марта 1817 года маркиз Пинто де Мирандо, губернатор, получив подробный донос, отправил патруль на аресты, и когда солдаты явились на собрание республиканцев, Жозе де Баррос Лима, капитан ополчения по прозвищу Король-Лев, застрелил португальского офицера, после чего думать уже стало не о чем. Все пошло очень быстро. На призыв (юг на севере не любили) откликнулся весь Ресифи, военный и штатский, богатый и бедный, даже многие священники, затем вся провинция, затем соседние провинции Сеару, Параибу и Риу-Гранди-ду-Норти.

На верность Республике присягали с восторгом. Быстро сформировали правительство, избрали президента, - падре Жуана Рибейру, фаната Французской Революции, жизнь которого, по его словам, «была лишь одним стремлением к свободе», издали очень либеральный манифест, сильно напоминающий Декларацию Независимости США, известили о событиях Вашингтон, Буэнос-Айрес и прочих. Вот, правда, с рабством вопрос завис: отнимать у самих себя и своих сторонников материальные ценности не посмели, честно заявив: «Патриоты! Ваша собственность, хотя, вероятно, это и противоречит идеалам справедливости, неприкосновенна!», однако все же нашли компромисс и с неграми, освободив готовых вступить в ряды республиканцев, а остальным гарантировав облегчение жизни и право выкупа.

К слову, планы заговорщиков были куда обширнее, чем можно представить. Ходили слухи, что к ним должен прибыть на помощь и возглавить Революцию, распространив ее на всю Бразилию, никто иной, как сам Наполеон Бонапарт. Естественно, слухи эти слухами и остались, однако спустя полтора века аргентинский историк Эмилио Окампо, изучая «революцию в Пернамбуку», обнаружил в британских документах и архиве Карлуша Мария де Альвеар, одного из лидеров Республики, бумаги, доказавшие, что такой замысел имел место. Более того, не выглядел фантастичным: связь с бонапартистскими кружками в Европе боевые парни из Рефиси поддерживали и план вызволения Корсиканца с острова Святой Елены, а затем объявления его императором Американской Республики был разработан до мелочей. Иное дело, что не срослось: на все про все сеньора История отвела Революции в Пернамбуку всего два месяца. В Штатах, притом что консул официально признал Республику, решили, не ловя журавля, заняться испанской Флоридой, в Буэнос-Айресе возникли свои проблемы, а сэры и не обещали помочь, они обещали только признать в случае успеха.

Успеха же не получилось: королевское правительство, действуя с изумительной энергией, мобилизовало все, что могло, отозвав войска даже из Уругвая, и 20 мая, после месяца боев и двухнедельной обороны столицы, видя, что поддержки не будет, республиканцы, блокированные с моря и с суши, оставили Ресифи. Впереди отступающих, босиком, шел их президент, а по пятам уходящих шли каратели графа дос Аркоса. Через месяц сопротивление было подавлено во всем Пернамбуку, а затем пошли расстрелы и виселицы, с посмертным расчленением или без. Голову покончившего с собой падре Рибейру, надев на пику, носили по улицам Пернамбуко Кто-то из лидеров спасся, кто-кто сгинул, но большая часть погибла на эшафоте, активистов тысячами ссылали на африканскую каторгу, а в целом аресты суды и казни затянулись на три года.

Раздавив Республику, власть упрочила себя. «Мятежный» севере напичкали войсками, фактически введя военный режим, «надежному» югу дали некоторые льготы, - и тем не менее, все, от короля до сторонних наблюдателей, понимали: звоночек нехорош. «Важность мятежа в Пернамбуку, – писал в Петербург Антон Балк-Полен, русский посланник при королевском дворе, – заключается в том, что пущены корни недовольства. Зародился дух, подобный тому, который царит в испанских колониях. Политическая ситуация в Бразилии изменилась. Встал вопрос о торговле неграми и приобщении их к цивилизации», и было ясно, что рано или поздно, в том или ином виде нечто подобное повторится, потому что двойственность «бразильско-португальского» вопроса стала злокачественной.

Правда, ситуация в Португалии понемногу успокаивалась, на повестку дня уже вставал вопрос о возращении королевского двора в Лиссабон, созыве кортесов и решении всех наболевших вопросов, и это смягчало напряженность. Однако Жоао VI нравилось в Бразилии и совершенно не хотелось предпринимать какие-то решительные действия. Ему и так было неплохо. И надежды бы оставались надеждами, - но в августе 1820 года началась революция в Португалии. Вполне буржуазная и очень либеральная, ни в малейшей степени не против монархии, а против затягивания «чрезвычайными инспекторами» (наместниками) давно назревших и перезревших реформ, которых требовало все общество. В Лиссабоне наконец-то собрались полноправные кортесы,
принявшие в январе 1821 года очень либеральную Конституцию, поставившую точку на феодализме, и от имени португальского народа ультимативно потребовавшие возвращения короля. Король, правда, не хотел, - какое-то время при дворе обсуждалась даже идея англо-бразильского похода на Португалию, но англичане не горели желанием, а сын короля, принц Педру, молодой и довольно либеральный, убеждал отца не делать глупости, поскольку половина страны уже аплодировала событиям в Лиссабоне. Деваться было некуда: 26 апреля 1821 г. Жоао VI отбыл в Европу, пообещав, что Конституция у Бразилии обязательно будет и оставив регентом Королевства принца Педру, а бразильцев в ожидании новостей из Европы. Всех интересовало, что ждет Бразилию теперь, когда у Объединенного Королевства есть замечательная конституция…

Первые оттиски первой Настоящей Конституции в Бразилии оказались достаточно быстро, и вызвали шок. Ибо никаких упоминаний о статусе Бразилии в составе Объединенного Королевства не содержалось. Вообще. И в присланных позднее «Пояснениях» тоже. Из чего общество сделало логичный вывод: нас опять хотят сделать дойной коровой, из вывода же еще один вывод: а не будет такого! - и это объединило всех. Фазендейру и их пеонов, купцов и босяков, промышленников и работяг, ремесленников и коробейников,короче говоря, всех свободных и даже некоторых особо продвинутых рабов. Вопрос о независимости встал на повестку дня явочным порядком, как нечто, само собой разумеющееся, обсуждались только детали: уния с Португалией или свободный полет, и если полет, - то монархия или республика, а если монархия, кого приглашать. В целом, склонялись к тому, что без монарха как-то несерьезно. Только в Пернамбуку, где 17-й год еще был свеж в памяти, да в вечно вольнодумном горняцком Минас-Жераисе в относительной силе были республиканцы.

Единого центра не было, объединяться было не вокруг чего, немногие национальные газеты особого влияния не имели, так что, спорили жестко, до эксцессов и отказов подчиняться короне, но с этим справлялись. В Баие, например, когда местный «камара», - городской совет, - заикнулся, что мы, мол, сами по себе, португальский гарнизон, - самый сильный в Бразилии, - силой принудил северян присягнуть Лиссабону. Тем не менее, ясно было, что это до поры, до времени: португальских солдат хватало, чтобы контролировать города,но удержать общую волну они были не в состоянии, а присылать подкрепления Лиссабон не мог. А стало быть, страх не служил сдерживающим фактором. И куда-то в сторону отошел вопрос о рабстве. Насчет отмены не говорил никто, даже самые яростные «якобинцы» соглашались с тем, что это вопрос отдаленного будущего, ничтожный на фоне основной темы текущего момента, - а это дополнительно сплачивало общество, избавляя фазендейру от волнения насчет «боливарианских» вариантов.

В принципе, в плохое верить не хотели, хотели верить в хорошее. Всерьез обсуждали и редактировали петиции с требованиями внести поправки в Конституцию, шлифовали формулировки, привлекали лучших юристов, упирая на то, что, в конце концов, согласно указу короля, Бразилия – точно такая же равноправная составная Объединенного Королевства, как и Португалия, - но Лиссабону все эти заокеанские шевеления были до лампочки. Проблемы туземцев сеньоров депутатов не волновали, их волновало, что в стране после двух десятков военных лет царит разруха, а взять денег, кроме как с Бразилии, неоткуда, -в связи с чем, 9 декабря 1821 года в Рио приплыли два декрета. Единая Бразилия упразднялась, каждая провинция отныне подчинялась непосредственно Лиссабону, а регенту предписывали немедленно вернуться домой. Реакция общественности, всех цветов, статусов и дислокаций, полагаю, понятна, - и в этой ситуации особое значение приобрели личность и позиция дома Педру, которого сейчас самое время представить широкой публике, ибо, при всем уважении к объективным процессам, роль личности в истории никто не отменял.

[Oksnia]

Итак, Дом Педру ди Алкантара Франсишку Антониу Жуан Карлуш Шавьер де Паула Мигел Рафаэл Жоаким Жозе Гонзага Пашкуал Киприану Серафим де Браганса и Бурбон, а короче Педру. 23 года, то есть, молодой, но по меркам времени зрелый. От вялого, с признаками вырождения папы отличается, как яблоко от унитаза. Ярок, умен, упрям. Очень волевой. Образован, даже слегка либерален, но исключительно в плане прав человека: политически – абсолютный монархист. До мозга костей португальский аристократ, но при этом, привезенный в Рио ребенком, и бразилец; в отличие от отца, страну и ее людей более или менее понимает. Невероятно властолюбив, -и прекрасно сознает, что если уедет, Бразилию можно считать потерянной, и хотя отец, уезжая, сказал ему: «Береги Бразилию для Португалии, а если будет невозможно, бери себе», ставит своей целью и Бразилию сохранить, и Португалию не потерять. Ибо, если уж на то пошло, корона Браганца от него, законного наследника, никуда не денется, - а вот Бразилия вполне может уйти в побег. К тому же, пока батюшка жив, сам он в Лиссабоне с боку припеку, а тут, в Рио, уже регент, и это не предел. Если, конечно, правильно вести игру, используя глупые ошибки кортесов. Поэтому почти месяц молчал, никак не реагируя на требования высказаться, -9 же января 1822 года, когда настроения дошли до синего звона и делегация властей Рио в сопровождении огромной толпы, явившись во дворец, потребовала ясного «да или нет», отчеканил: «Я остаюсь!». Тем самым сняв вопрос о будущей форме устройства с повестки дня, чему были рады все, и «низы», потому что к монархии привыкли, и «верхи», потому что при монархии все ясно и понятно, а как там еще будет при республике? А заодно (но до высот такого понимания наивные бразильцы еще не доросли) послав мессадж лиссабонским роялистам: дескать, держитесь, компаньейруш, для меня все эти кортесы – не власть.

День спустя, 11 января, позиции Педру, и без того вмиг ставшего самым популярным политиком Бразилии, укрепились еще сильнее. По приказу командиров, назначенных кортесами, португальский гарнизон вышел из казарм, чтобы заставить городские власти вести себя прилично, - однако наткнулись на многократно превосходящих числом и очень злых milicianos. При пушках. Но главное, при Его Высочестве собственной персоной: картинно опираясь на лафет левой рукой и держа правой тлеющий фитиль, Дом Педру «честью Дома Браганца» поклялся стрелять по португальцам, если посмеют посягать на «волю народа Бразилии».

Естественно, совершенно обескураженные португальские офицеры, в душе роялисты, увели батальоны с улиц, пообещав регенту отбыть в метрополию, как только возникнет возможность, а вслед за тем разъяснение ситуации гарнизонам прокатилось по всей стране. Причем, в случаях, когда можно было поспеть, принц участвовал в событиях, наращивая авторитет, как лично свой, так и будущей монархии, и всего за несколько дней стал «любимцем общества и надеждой патриотов».

Оседлав волну, регент и далее действовал четко. С одной стороны, издал несколько прокламаций, растолковывающих электорату, что рвать исторические связи с Португалией, как минимум, неразумно, и электорат принял мысль к сведению. С другой, отправив в отставку португальцев, оставленных папой, 16 января поручил формировать правительство Жозе Бонифасиу де Андрада-и-Сильва, очень популярному местному политику, чистой воды «просвещенцу», крупнейшему, чтимому в Европе ученому, но (все же очень богатый фазендейру, вельможа, дипломат) без малейших уклонов в якобинство. Идеал: независимость, ограниченная монархия и (желательно, но не обязательно) уния с Португалией.

Разумеется, получив первое в истории «чисто бразильское» правительство, общественность взвыла от восторга, а новый кабинет, не откладывая на завтра то, что нужно было делать вчера, 21 января принял постановление, объявляющее приоритет местных законов над португальскими. Параллельно взял под арест самых заметных роялистов, а португальским войска приказали покинуть страну в течение 21 дня, что в феврале и было исполнено (несколько подразделений, отказавшихся подчиняться «изменникам», остались только на крайнем севере).

С этого момента события понеслись очень быстро, по «принципу домино». В феврале, собрав уважаемых людей, Дом Педру поручил им разработать проект конституции, «дабы всем показать, что мы – Европа». 13 мая в Рио съехались уполномоченные провинций, постановившие дополнить титул регента титулом «конституционного и постоянного защитника Бразилии», тем самым (ибо постоянным) зафиксировав, что статус Педру никак не зависит от хотелок Лиссабона.

Также решено было созвать Учредительное собрание, которое и собралось в июне, намереваясь дискутировать, однако регент сделал дискуссии излишними, еще до открытия первой сессии, заявив на митинге в городке Ипиранга «Independência ou morte! (Независимость или смерть!», - и все это, естественно, не нравилось лиссабонским. Будь там у власти вменяемые политики, все еще можно было исправить, но вырвавшиеся к рулю буржуа еще не умели действовать аккуратно: 6 июля все предложения требования бразильских депутатов депутатов были отвергнуты, определены как «государственная измена»,и кортесы приняли решение готовить карательную экспедицию. С понятным эхом в Рио, где к лозунгу принца, - «Независимость или смерть!», - присоединились даже те, кто полагал лучшим вариантов унию. Тут, наконец, в Лиссабоне нашелся кто-то умный, сообразивший, что без компромисса будет совсем плохо, условия компромисса оказались такими, что лучше бы их не было: принцу разрешалось остаться в Бразилии еще на год, но взамен требовали отдать под суд и осудить за измену бразильских министров и актив протеста.

Терпеть подобное означало бы себя не уважать, а патриоты и лично Бонифасиу себя уважали. Ответом на «компромисс» стала декларация о полном разрыве имеющихся связей с Португалией при оговорке, что если Лиссабон хочет унии, «об этом надлежит говорить со взаимным уважением». Принц, подумав и посоветовавшись с британским посланником, 7 сентября утвердил решение кабинета (этот день считается Днем Независимости Бразилии). Однако в Лиссабоне опять ничего не поняли. 19 сентября кортесы приняли очередной декрет, отменяющий «компромисс»: бразильское правительство распустить, министров арестовать и прислать в Лиссабон на суд, а принцу – 4 месяца на сборы, и домой. Или тоже под суд. Ну и, по Гоголю, тэрпець урвався: как только текст декрета дошел до Рио, 12 октября, национальное собрание официально провозгласило регента «конституционным императором» Бразилии под именем Педру I. Причем в самом титуле содержалась острая шпилька в зад Лиссабону: корона вручалась не королевская, по праву принадлежности к Дому Браганца, а именно императорская, как лидеру борьбы за независимость. Правда, в тайном письме отцу, переданном через англичан в строгом секрете от собственных министров, молодой император писал, что «принял дерзновенный титул только лишь затем, чтобы сохранить Бразилию для Португалии»,и тем не менее, как отмечают свидетели, «в эти дни летал, словно имел крылья». Настолько, кстати, летал, что впервые позволил себе показать клычки, дав сеньору Бонифасиу понять, что марионеткой не будет. Очень вежливо и почти случайно: просто в ответ на что-то безобидное типа «Вы еще молоды, государь, и я настаиваю…» прозвучало что-то вроде «Не давайте мне советов, дом Андрес, и я не скажу вам, куда идти», а когда оскорбленный старик заявил «Я устал, я ухожу», император, выразив благодарность за прекрасную работу, пожелал главному министру успехов в научных штудиях.

Впрочем, эта сшибка характеров надолго не затянулось. Уже через пять дней, 25 октября, общественность хором, - «Ребята, давайте жить дружно!», - помирила лидеров, и Бонифасиу продолжил взятый курс . 11 декабря конфисковали всю собственность у лоялистов, чуть позже таможенные тарифы на товары из бывшей метрополии (16%) подняли в полтора раза, как для всех, кроме Англии, постановив, что подданные Португалии могут сходить на бразильский берег только присягнув, что признают независимость Бразилии.

Одновременно объявили стратегическим союзником Лондон и начали строить военный флот на случай вторжения, пригласив знаменитого адмирала Кокрэйна на пост «первого адмирала Бразилии». Сэр Томас, правда, пребывал в хроническом конфликте с парламентом и считался опальным, но это не мешало ему появляться везде, где требовали интересы Англии, - начиная с 1811 года он успешно помогал патриотам Америки бороться с испанцами, и ради такого случая он ( разумеется, только по собственной инициативе, ни с кем не согласуя, - ведь официальный Лондон не мог обижать старого пиренейского клиента!) дал согласие. И первым делом, возглавив эскадру, поплыл на север, помогать сухопутным войскам под Баией объяснять положение частям генерала Мадейры, последним вооруженным португальцам на земле Бразилии. Генерал, отдадим ему должное, оказался понятливым: все обошлось взаимно вежливо, и 1 июля 1823 домы, не присягнувшие Империи, погрузившись на суда, покинули страну.

А между тем, 3 мая 1823 открылось, наконец, Учредительное собрание, и сразу же обозначился конфликт интересов. Делегаты с мест приехали, чтобы стать властью, у императора было иное мнение, сеньор Бонифасиу склонялся, конечно, на сторону «народных представителей», в связи с чем, 17 июля ушел в отставку, объявил себя лидером оппозиции и полностью сосредоточился над подготовкой проекта конституции. Каковой был представлен в сентябре, получил название «проект трех Андрада» (бывшего премьера, его брата Антониу, ветерана 1817 года, и еще одного брата, Мартина, тоже видного либерала), и монархия в этом варианте предусматривалась, скажем так, ну очень конституционная.

Если вкратце, то. Всем свободным – основные гражданские права, но об этом вкратце, мельком, чуть ли не на уровне декларации. Зато «государственные» статьи проработаны детально. Законодательная власть у парламента, правительство ответственно перед депутатами, судьи несменяемы, провинции автономны (местные правительства избираются населением), а император если и не для красоты, то, без права «вето» и роспуска палаты, близко к тому. Ну и, в качестве благого пожелания, статьи о необходимости приобщения индейцев к «свету знаний» и желательности отмены рабства «по мере возможности».

Проект был зачитан, заслушан, очень понравился («за» проголосовало 80% депутатов), после чего представители Собрания явились к императору с «почтительной просьбой осчастливить верный ему народ» утвердив документ, - поскольку принят абсолютным большинством, - в соответствии с предварительными обещаниями, без обсуждений и поправок. Однако дом Педру категорически отказался…

Чуть в сторону. Как правило, отказ этот объясняют если не «властолюбием», то «взбалмошностью» молодого монарха, иногда же и тем, и другим вместе, а то и вовсе «стремлением вернуть Бразилию в колониальное состояние». Историки же советской школы, натурально, трактуют как «стремление подавить прогрессивные тенденции в обществе и установить абсолютизм».

Однако не все так просто. Безусловно, дом Педру, несмотря на молодость, был «человеком старого образца», запредельно властолюбивым и не одобрявшим всякие вольности, и ограничивать свою власть не собирался. Но, вместе с тем, помимо личных мотивов, имелись и вполне «государственные» соображения. Дело в том, что структура бразильского общества была крайне своеобразна. Примерно в половине провинций и старых портовых городах вся власть принадлежала либо фазендейру, либо тесно с ними связанным гильдиям оптовиков. От них зависели все, - трудяги, духовенство, интеллигенция, - так или иначе принадлежавшие к одной из провинциальных «фамилий».

Понятно, что «отцы» этих «фамилий» формировали местные «камара», и закрепить такое «народное представительство» Конституцией, отдав на откуп парламенту еще и кадровые вопросы, означало свести власть центра почти к нулю. Больше того, учитывая серьезные местные и межрегиональные противоречия плюс ориентацию севера на Штаты, а юга на Англию, поощрять сепаратизм. А дом Педру видел свою задачу в том, чтобы максимально укрепить только-только формирующуюся государственность, хотя, конечно, личные амбиции тоже играли немалую роль.

Ситуация зависла. Страна оказалась в ситуации «без закона», временно используя португальское законодательство, но такое «временное» положение не могло длиться вечно, тем паче, что британские друзья поторапливали. При этом Собрание, имея корни на местах, могло позволить себе тянуть время, между делом мутя народ, а вот император, - Лиссабоном не признанный, и значит, с точки зрения международного права пока еще самопровозглашенный, то есть, почти мятежник, - не мог.

Столкновения ветвей власти было неизбежным, и окружение Педру, как бы стоявшего выше таких мелочей, начало готовить «экстралегальные меры», делая ставку на юг, связанный с англичанами тесными связями, и центр, с севером традиционно не друживший. Но, в основном, на офицерский корпус, во многом португальского происхождения, естественно, ориентировавшийся на императора, как главнокомандующего, а также и как на принца из Дома Браганца, которому г-да офицеры присягали. По ходу, в армию были приглашены португальские солдаты и офицеры, взятые в плен во время боев у Баии и ожидавшие депортации, - и многие согласились, ибо в Бразилии им нравилось, а жалованье предлагали достойное.

В общем, градус поднимался. Оппозиционные газетчики вовсю клеймили «окружение известного лица, стремящееся подавить свободу», аккуратно не называя ни имен, ни самого лица, но прозрачно намекая на «происки португальцев» и «руку Лиссабона». Официозные журналисты гнали лавину частных расследований о самоуправстве региональных князьков и коррупции в провинциальных «камара», открыто заявляя, что виной всему «рука Лиссабона» и «происки португальцев», а по Рио бродили ватаги солдат, ставивших по стойке «смирно» всех, кто был чисто одет и при этом плохо говорил об императоре и Португалии.

Что-то не могло не случиться, и в начале октября случилось: группа вояк, встретив на улице безобидного провизора Давида Памплону, избила его чуть ли не насмерть, - на что никто бы не обратил внимания, не выяснись, что били беднягу потому, что перепутали его с редактором «Sentinela», главного рупора законодательной ветви. Естественно, после такого конфликт набрал обороты: депутаты потребовали очистить армию от «лиц, ведущих себя столь вызывающим образом», командование заявило, что «бывает, ошиблись, уже наказаны», ответ «не сочли удовлетворительным», командование не снизошло до дальнейшей беседы, дав понять г-дам депутатам, что они – говно, -и в конце концов, 11 ноября, когда в столице появились невесть откуда взявшиеся войска, Собрание постановило заседать без перерыва, пока не будет найдет вменяемый выход из конфронтации с исполнительной властью. А поскольку Дом Педру ни на какие продуктивные предложения не соглашался, вариантов оставалось не много: звать на помощь либо население Рио (но город был, скорее, за императора, героизм которого помнили), либо провинции.

Однако на это уже не оставалось времени: в течение всей noite de agonia («ночи агонии», как позже это назвали) к зданию Учредительного собрания стягивались войска, всех впуская и никого не выпуская. А ровно в час дня 12 ноября депутатам зачитали указ о роспуске. После чего несколько десятков самых активных, включая братьев Бонифасиу де Андрада, взяли под арест и через пару дней выслали в Европу. Следует заметить, однако, что император накануне отплытия навестил дома Андреса, принес ему извинения, заверил, что ничего личного и они пожали друг другу руки. А затем дом Педру назначил Особую комиссию из десяти наиболее видных юристов для «подготовки основного закона страны в скорейший срок».

Задача была не сказать, что сложна. Если «народный вариант» готовили, тщательно обсуждая каждую статью с избирателями (фазендейру, гильдиями и так далее), то вариант № 2 клепали быстро, по образцу самых прогрессивных на тот момент конституций – французской 1814 года и совсем свеженькой португальской, - так что в части прав и свобод личности она оказалась куда либеральнее «народного» проекта. Права человека были не просто упомянуты, как у братьев Андраде, но перечислены с точным указанием механизма гарантий и особым упором на свободу слова и печати. Права собственности тоже, до мельчайших деталей, с механизмами четкого соблюдения. И о веротерпимости – не мутно, понимай, как хочешь, а предельно конкретно, причем о «власти от Бога» ни слова. Против этого ничего не мог бы возразить сам Руссо, все на высшем уровне, как в Штатах.

А вот с принципами государственного устройства – дело другое. Единственным источником и центром власти становился император, по всем трем ветвям. Его декреты и инструкции имели силу закона, он мог объявлять войну и заключать мир, подписывать договоры с иностранными державами, лично ратифицировать и расторгать их, предоставлять гражданство и лишать его. Его и только его прерогативой объявлялось утверждение всех кадров, от министров до мелюзги, офицеров армии и флота, а также епископов. Плюс право назначения судей и «надзора за справедливостью их решений». И сверх того, - новация, в Европе неизвестная, - император обретал статус Poder Moderador, главы четвертой, «сдерживающей» ветви власти, то есть, стоящего над Конституцией «верховного арбитра», полномочного во имя «независимости, гармонии и равновесия» при необходимости нарушать самоё Конституцию. органов политической власти, созданных самой конституцией.

А что же парламент? Не, парламент тоже был прописан. Без парламента никак, чай, не Средние века. Черным по белому: Генеральное собрание Бразилии – «выразитель воли бразильского народа». Две палаты. Сенат назначается императором, но по представлению провинций, а если монарху не нравится кандидатура, провинции вправе представлять другие, пока монарх не скажет «да». Статус сенатора – пожизненный, но монарх вправе уволить. Выдвигать законопроект Сенат не может, но без его утверждения решения Палаты депутатов законами не станут. Если, конечно, монарх не утвердит.

Сами же депутаты имеют право предлагать законопроекты, одобренные канцелярией монарха, избираются же по самому прогрессивному в мире образцу США, в два тура, сперва выборщики, потом, уже из их числа, – сами народные представители. А в провинциальные «камара» выборы вообще демократичней некуда, в один тур, - но без права, как было испокон веков, избирать президентов провинций, которых отныне назначает лично монарх.

И знаете, - возможно, кого-то это удивит, но такие новости не всем пришлись по нраву. Особенно когда, - еще до утверждения, сразу после опубликования проекта, - в провинции поехали назначенцы из Рио. На всякий случай (мало ли что, кто их там знает, этих губернских макбетов?) в сопровождении сильных военных отрядов, сформированных даже не из бразильцев, а из наемников, набранных в Европе – немцев, ирландцев, швейцарцев, а то и (что особо раздражало) португальцев.

Они вели себя тихо, дисциплинированно (немцы же), однако в их присутствии фазендейру со всеми их десятками «пистольейрос» и сотнями клиентов начинали чувствовать себя не совсем комфортно. Потому что теперь получалось, что чиновник из Рио качает права, собирает жалобы, лезет с ревизиями, а ты его уже даже не пни, не говоря про, как в старые добрые времена, пристрелить. Ворчали и гильдии, не дождавшиеся отмены разорительного торгового договора с Англией, - особенно, северные, мечтавшие о таком же, но с США.

Ну и, думаю, совершенно понятно, что вся эта вопиющая несправедливость подогревала в политикумах северных провинций почти, казалось бы, забытые республиканские идеалы, вновь сближая их с никогда о республиканских идеалах не забывавшим северным электоратом. В первую очередь, конечно, в Пернамбуку, «вотчине» клана Андраде, где кровавый 17-й помнили, не простили, и уцелевшие вожди утопленной в крови Революции призывали к мщению.

Север против Юга

Там и грянуло. Прибытие в декабре 1823 года, - еще до официального принятия конституции, - императорского назначенца-южанина, к тому же еще участника экспедиции графа Де Аркоса, на пост президента провинции вместо избранного и всеми уважаемого, стало искрой, брошенной в порох. Камара Ресифи отказалась подчиняться воле Рио, варяга выгнали, утвержденное властями правительство сместили и назначили новое, из «своих», 8 января 1824 года избрав президентом Мануэла Карвалью, одного из мелких лидеров недавней революции. Сумев после разгрома как-то спастись, он, заочно приговоренный к смерти, сбежал в США, где обзавелся очень солидными связями, а затем тайно вернулся в родные края, - и он, судя по всему, был, скорее, радикальным автономистом, нежели сторонником полного отделения.

Однако в Рио на его письма с предложениями (дескать, верните «народную конституцию», и все будет хорошо) никто не реагировал, - напротив, пришла информация, что император, взяв займ у Лондона, набирает дополнительных наемников в Европе. А тем временем «улица», разогреваемая уцелевшими «людьми 17 года», красноречивым монахом Фрей Канеку и не менее красноречивым падре Мороро, лицами хоть и духовного звания, но крайними радикалами, требовала Республики, и в конце концов, «лучшие люди» Пернамбуку пришли к выводу, что пора сказать «b». 2 июля сеньор Карвалью объявил, а «камара» утвердила отделение от Империи и учреждение Конфедерации Экватора, - союза равноправных северных республик по типу США, пригласив «шесть провинций Севера» вливаться в состав.

Призыв услышали. Все соседи, - кроме Баии, извечного соперника Ресифи, - официально подтвердили согласие, прислали делегации, и Конфедерация стала фактом, но вот время было упущено безнадежно. Если «лучшие люди» севера исходили из того, что молодой император, еще не очень прочно держащий власть, обострять не станет, а стало быть, можно торговаться, то дом Педру полагал иначе: по его мнению, нарыва нужно было вскрывать раз и навсегда. Пока на севере говорили, на юг прибывали солдаты удачи из Старого Света, а в первых числах августа на север морем и сушей двинулись каратели под общим руководством адмирала Кокрэйна, - и оказалось, что северяне, много говоря о борьбе не на жизнь, а на смерть, совершенно не занимались делом. Даже на дилетантском уровне 1817 года.

В итоге, - даром, что Республиканскую Гвардию поддержало все население Ресифи и окрестностей, - утром 17 сентября город пал. «Лучшие люди», явившись к сэру Томасу под белым флагом, подписали капитуляцию в обмен на слово чести, что казнить не будут (слово джентльмена адмирал сдержал, местную знать наказали относительно мягко). Лично же Мануэл Карвалью на фрегате «Твид» уплыл в Лондон, где прожил шесть лет, а потом, вернувшись, сделал блистательную карьеру, с 1831 по 1855 занимая пост сенатора Бразильской империи. Что, к слову сказать,дало пищу злым языкам судачить о «британской интриге»: дескать, сэры, которым нужна была вся Бразилия, специально все так организовали, чтобы Рио одним ударом подрубил под корень северный сепаратизм. Так ли, не знаю, - прямых подтверждений нет, - однако имя сеньора Карвалью нынешние бразильские историки поминают с осторожностью, а Пернамбуку, в наказание за рецидив обрезанный на треть в пользу верной Баии, с тех пор стал гораздо спокойнее.

Впрочем, это потом, - а падение Ресифи не стало финишем. В отличие от «дворцов», свои дела уладивших, «улица» имела свое понимание Республики и капитулировать отказалась. Не сложившие оружие «стойкие» республиканцы, ведомые «восторженными» радикалами, - Фреем Канеку, падре Мороро, Соарес Лисбоа Ратклифом, - огромной колонной, с женщинами и детьми, отошли в городок Гоиану, объявленный новой столицей Конфедерации, и там соединились с большим отрядом республиканцев из соседней провинции Параиба.

Это было уже что-то. Три тысячи штыков, названных Конституционной дивизии Конфедерации Экватора, успешно отбиваясь от преследователей, двинулись в провинцию Сеара, куда каратели еще не добрались, рассчитывая нарастить силы, - но ошиблись. «Лучшие люди» Сеары, здраво обсудив ситуацию, решили со «стойкими» не связываться, а довериться слову джентльмена. Поэтому 18 октября Форталезу, столицу провинции, сдали южанам, сняв «пистольейрос» с позиций, а республиканские части во главе с Тристаном Арарипе, прорвавшиеся и ушедшие на соединение с Конституционной дивизией, 31 октября были настигнуты и разбиты в большом полевом сражении. Не помогло и запоздалое восстание в Баие: республиканцам удалось взять под контроль город Сан-Сальвадор, но продержались они чуть больше недели.

Все было кончено. Вероятно, еще можно было что-то переиграть, объявив отмену рабства, - но и это было уже поздно. Пока были в Ресифи, скорее всего, сработало бы, но в сертанах, - заросших кустарником пустошах без конца и края, через которые шли уже непонятно куда республиканцы, - плантаций не было, стало быть, не было и кого освобождать. А каратели шли по пятам, ежедневно навязывая стычки, еда иссякла, боеприпасы тоже, и 22 ноября Конституционная дивизия, вымотанная до предела, голодная и оборванная, сдалась имперским войскам, выговорив только пощаду женщинам и еще живым детям.

Слово джентльмена вновь сработало: ни одну женщину, ни одного ребенка не обидели, наоборот, накормили и отпустили, а вот мужчинам пришлось хуже: «стойкие» в понимании сэра Кокрэйна не были «приличными людьми», следовательно, щадить их в его планы не входило, так что, суды были формальностью - вешали и расстреливали через одного. Однако, - думаю, стоит отметить, - повесить главных лидеров, Фрей Канеки и падре Мороро, несмотря на выписанный приговор, не удалось. Не нашлось палача. Официальных исполнителей в Бразилии не водилось,а инициативника не сыскали ни среди уголовников, в обмен на полное помилование, ни среди солдат, даже португальских: служивые твердо стояли на том, что «Вешают преступников, а это святые», а когда вешать вызвался некий наемник из немцев, возникла угроза мятежа. Так что, в конце концов, пришлось таки расстрелять. С почетом, не из ружей, но из старинных аркебуз, как генералов, причем оба, и фрей, и падре, сами руководили процессом, подбадривая смущенных солдат шуточками и прибауточками. Впрочем, все это, безусловно, и героично, и красиво, и в легенды вошло, - но, как бы там ни было, Дом Педру I свой куш в Большой Игре сорвал.

Как ни странно, разгон «народного» парламента и «антинародную» конституцию общество в целом восприняло очень спокойно. Всерьез возмущались лишь несколько сотен семейств, до самостийности - элита элит колонии. Тут, к слову, следует иметь в виду, что социальная структура колониальной эпохи была весьма своеобычна: в основе взаимоотношений по горизонтали и вертикали лежали т. н. cordas («веревки»). Если по-русски, система взаимных одолжений и обязательств.

Каждый от кого-то зависел и от каждого зависел кто-то, причем, к удивлению португальцев, понятие «взятка» практически отсутствовало. Были подарки, презенты, скромные подношения в знак уважения, - но все это не играло особой роли. В отличие от связей, дружб, побратимств, своячеств etc. В одиночку человек просто не выжил бы, - а концы «веревок» держали в руках фазендейру и главы старых гильдий, - которые после принятия конституции 1824 года остались в обиде, вплоть до появления местно-республиканских, по сути, сепаратистских настроений.

Однако молодого императора это не особо тревожило. Он достаточно хорошо понимал суть времени, и он видел, что в Бразилии нарождаются новые силы, тяготящиеся жесткостью «веревок». Эти силы, по крайней мере, на первых порах, нуждались в твердой руке и высшем арбитре, и он намеревался опираться на них. А чтобы прояснить до конца, вернемся к вопросу о роли личности. Ибо, - повторюсь, - при том, что никто не в силах развернуть ход Истории, в жестко вертикальном обществе, увязанном на персоналии, тем паче, в «периоды турбулентности», от личности зависит очень многое.

Итак: Педру был «папин». Мать, - жесткая, волевая, крайне консервативная, - старшего сына почему-то недолюбливала, всячески балуя младшего, Мигела. А вот с отцом, мягким, слегка *****ьным, первенец был очень близок. Но у отца вечно не хватало времени, и в детстве, а потом и в юности наследник, за которым особого присмотра не было, много времени (конечно, инкогнито) проводил на улицах, общаясь с простыми людьми. Ему и позже с простым было куда комфортнее.

А кроме того, очень хорошо образованный, читал умные книги, размышлял, пытаясь понять, как так вышло, что они живут не в Европе, а в Америке, - и к 20 годам стал абсолютным либералом. Но - полностью убежденным в том, что «пока народ не просвещен, всегда найдутся желающие узурпировать свободу». То есть, исходил из необходимости строжайшего контроля власти над переживающим переломную эпоху обществом, - чтобы, не дай Бог, не получилось, как в Париже. Ибо, - это он тоже осознавал, - всякие «республики» и «вето» суть прямая дорога к олигархии, в связи с чем, намеревался править железной рукой, пока в Бразилии не окрепнет настоящее,хотя бы на уровне португальского, «третье сословие», первым ласточкам которого он оказывал всевозможное покровительство. «Новые люди», - промышленники, финансисты, купцы из масонской ложи «Коммерции и искусств» (старые аристократы тусовались в радикально республиканском «Великом Востоке»), его поддерживали, тем паче, что именно его вариант Конституции (в смысле прав человека сверхлиберальный) обеспечивал им защиту от диктата «веревок». Да и «улица», - в том числе, что всегда важно, столичная, - тоже была за.

При таком раскладе, реши «лучшие люди» воспротивиться установлению «конституционного абсолютизма» крайними средствами, у императора, тем паче, располагающего преданной португальско-европейской армией, были все шансы на победу. Однако «лучшие», - фазендейру и руководство гильдий, - ворча и бурча, решили не обострять. Они отдавали себе отчет в том, что монархия есть главная скрепа еще не сформировавшегося государства, и хорошо понимали, что если Империи не станет, более чем вероятен распад страны на независимые государства с неизбежными междоусобными войнами и разрухой (как в испанских колониях). А главное, - этот тоже учитывалось, как сильнейший аргумент в пользу «поживем – увидим», - в неизбежном хаосе распада резко возрастала вероятность рабских восстаний, чего традиционны элиты Бразилии, очень хорошо зная о событиях в Санто-Доминго, очень боялись. Ну и, в конце концов, решили ждать. Ибо, коль скоро император взял на себя ответственность за все, что ж, пусть попробует. Справится, молодец, поскользнется, сам виноват.

Первейшей же задачей было, конечно, добиться признания. В первую очередь, США и Англии. Вашингтон, слегка подискутировав насчет «А место ли в Америке монархиям?» ответил согласием, но в те времена Штаты еще мало что решали в глобальном плане: вступление в «концерт» определяло позицией Лондона, - а Лондон, в принципе, не возражая, поставил условием официальное признание самопровозглашенной бразильской независимости Лиссабоном, предложив себя как «честного маклера».

Таким образом, пришло время для официального «развода», и тут возникли вполне естественные сложности. Отец и сын, прекрасно понимая друг друга, знали, чего хотят, - а хотели они сохранения единства двух стран, - но оба понимали и что без взаимных компромиссов не обойтись, и что любые компромиссы будут приняты в штыки общественностью. При этом, если дом Педру был свободен в своих решениях, то дом Жоао пребывал в постоянном стрессе, тяжко сказывавшемся на его самочувствии, даже, вероятно, рассудке, - и на то были вполне объективные причина.

Как ни парадоксально, он, человек, в общем, XVIII века, которого многие считали полудурком, чувствовал потребности времени и принимал новые идеи, а вот королева, вполне нормальная и даже умная, считала возможным развернуть время вспять. В итоге, постоянные интриги, заговоры, даже гражданская война, устроенная «маминой радостью» Мигелем, после провала авантюры спрятавшимся у брата за океаном, - и король медленно угасал, держать, как пишут мемуаристы, «одним лишь страстным желанием решить вопрос с Бразилией».

Переговоры шли сложно, переписка короля перлюстрировалась, а то и прямо изымалась агентами королевы, есть даже данные, что его пытались изолировать, однако в дело вступили англичане, а идти на обострение с сэрами в Лиссабоне уже лет двести никто себе не позволял. Так что, при активнейшем участии британского посла, сэра Чарльза Старта, не слушавшего запретов подкупленных королевой врачей, 13 мая 1825 года уже почти не встающий с постели дом Жоао подвисал уже подписанные сыном грамоты, и британский нотариус, явившийся вместе с дипломатом, заверил их по всем правилам. Отделение Бразилии и ее независимость от Португалии стали не только de facto, но и de jure.

Но, безусловно, не даром: взамен император принял на себя обязательство погасить «английский долг» (помощь Лондона союзнику в борьбе с Наполеоном была совершенно не безвозмездной и зашкаливала за миллион фунтов), а также выплатить лично королю компенсацию в 600 тысяч фунтов, конфискованную в Бразилии в соответствии и законами Империи. Суммы по тем временам громадные, но «честный маклер» тотчас предложил Бразилии займ, и Педру, - куда денешься? – пришлось согласиться,а кроме того, Лондон, угрожая не признать, выдавил из дома Педру присоединения к договору о запрете работорговли, уже подписанном Португалией. В экономическом плане акт был Бразилии крайне невыгоден, а Лондону по массе причин наоборот, но спорить не приходилось, - и когда все, что нужно, было подписано, правительство Его Величества официально заявило о признании Бразильской Империи, после чего признания пошли потоком, одно за другим.

У отца и сына были все поводы считать себя победителями. Нищая Португалия сняла с себя тяжелейший груз задолженностей, встающая с колен Бразилия вошла в мировой «концерт», обретя все права нормального государства, однако общественность все равно не изволила понять и возмутилась. Португалия «старая», консервативная ставила в упрек Жоао, что он «ради денег поступился честью и колониями, за которые предки проливали кровь»,

Португалия «новая», либеральная, публично честила короля «безумцем», продавшим курицу, несшую золотые яйца, за сущие гроши, а «вся Бразилия», естественно, возмущалась тем, что дом Педру уплатил такие деньги за то, что «омыто кровью и завоевано мужеством лучших сынов народа», причем к голосу глав провинциальных «фамилий» и прочей аристократии, держащей «веревочки» присоединились и те, на кого дом Педру делал ставку.

Торговцы и промышленники, деньги считать умеющие, признавали, что «проблема проблем» решена наилучшим из возможных образов, но при этом хорошо понимали, за чей счет будет выплачиваться «английский заем» и очень обижались на императора, не позаботившегося хотя бы немножко, на пару-тройку процентиков приподнять «английский тариф» на ввоз. И все это, пока еще на очень аккуратном уровне, - шепотки, анекдоты, слухи, -
позволило оппозиции слегка приподнять голову, играя не столько даже на вопросах, отвлеченно теоретических, сколько на нюансах, интересных всегда и всем: обсуждении деталей личной жизни императора. Чем, при всей моей нелюбви к перемыванию косточек и копошению в чужом белье, придется заняться и нам. Не досужего любопытства ради, а опять-таки потому, что в жестко вертикальных, завязанных на персоналию системах – и так далее.

У королев нет ног

Казалось бы, с женой дому Педру повезло, как мало кому. Императрица Леопольдина, принцесса из Вены, была не просто редкостной красавицей. Она была единомышленником, другом, соратником, надежным советником, вернейшим помощником, которому можно было доверить, что угодно, и больше об этом не волноваться. Она увлекалась тем же, что и он: музицировала (а Педру музыку обожал, играл на пяти инструментах, занимался композицией, даже написал мелодию первого гимна страны), великолепно стреляла и любила столярничать (любимое хобби Педру с детства).

Она была всесторонне образованна, отважна, честна в словах и поступках, говорила на шести языках, любила искусство и прогресс, интересовалась науками, отличалась удивительным тактом, умея превращать в друзей даже врагов. Она, наконец, сыграла неоценимую роль в провозглашении независимости, убедив тянувшего резину мужа, что сегодня рано, а завтра будет поздно (знаменитая записка «Фрукты готовы, пора собрать» окончательно подтолкнула принца к выбору).

В Рио, да и не только в Рио, её почитали и любили все, снизу доверху и от мала до велика. А она исступленно любила мужа, в которого верила и которому родила пятерых детей. Вот только муж ее не любил. Уважал, ценил, преклонялся, доверял безмерно, гордился, - но любви не было. Во всяком случае, пылкой, такой, чтобы звезды из глаз, в соответствии с возрастом и пиренейским темпераментом. Почему, неведомо. Возможно, ему, по натуре предельно непосредственному,

просто не подходили синеглазые, белокожие, чуть полноватые блондинки с жестким австрийским воспитанием и очень сдержанным характером. Такое бывает. А возможно, и еще что-то, кто уже скажет. Но факт: интим с законной Педру воспринимал, как обязанность, а звезды из глаз у него сыпались при общении с сеньорой Домитилой Кастру-и-Канту Мелу, смуглой замужней бюнеточкой из Сан-Паулу, чуть старше его и настолько худородной, что ничего лучше мелкого офицерика ей в пару не нашлось.

Они пересеклись незадолго до провозглашения независимости, почти случайно, - и это, судя по всему, было то, что нынче называется «химия», как у Генриха с Анной Болейн. Сразу и наповал. Еще не будучи императором, Педру увез ее в Рио, определив фрейлиной в свиту супруги, а объяснить законному мужу, что нужно подать на развод, нашлось кому. Жена при этом, абсолютно доверяя мужу, ничего не замечала аж до совместной поездки на север, откуда только что ушли португальцы. Корабль есть корабль, там трудно скрыть что-то, а Педру и не скрывал. И потом не скрывал. Под недоуменный шелест двора «Домита» была повышена до первой статс-дамы, награждена орденом, стала маркизой душ Сантуш, родила дочь, которую император, подержав на руках, велел воспитывать, как принцессу, - и естественно, Леопольдине было больно.

Лютая габсбургская гордыня не позволяла Леопольдине ни страдать прилюдно, ни жаловаться родне (в Вене, конечно, все знали, но не от императрицы), любовь к мужу, религиозность, воспитание и та же гордыня не давали развеяться, найдя симпатичную игрушку или двух, твердый характер вынуждал держаться так, словно ничего не происходит, - дабы не нанести ущерб репутации дома Педру и не растраивать детей. И молодая женщина на людях была сдержанна и доброжелательна. Но наедине с собой плакала, и в конце концов, очень спортивная, очень здоровая, как все дамы Дома Габсбургов, начала болеть и чахнуть.

Естественно, все симпатии двора и его «веревок» были на её стороне,тем паче, что «Домита» обладала острыми коготками. У нее хватало ума не стремиться к короне, и отвечая императрице взаимностью, она вела себя скромно, даже родив вторую дочь, - но своего не упускала, при необходимости устраивая совершенно экзотические эквилибры: например, заподозрив (или ощутив), что Лучший Шанс слегка охладевает, вызвала из Сан-Паулу сестру, Эсмеральду, и они на пару начали устраивать Педру такое ослепительное a trois с привлечением при необходимости разноцветной прислуги, что у мужика грянула новая порция звезд из глаз, а сестренка возлюбленной вскоре стала фрейлиной и баронессой Сарокабу, тоже, между прочим, родив дочь. И само собой, не вмешиваясь (ума хватало) в высокую политику, хваткая провинциалка, стоило ей учуять, что кто-то (неважно кто, хоть министр) при дворе ей враждебен, находила возможности убедить Педру, что типа «Ах, милый, этот гадкий человек хочет разрушить наше счастье».

Естественно, эта тема на годы вперед стала самой вечнозеленой при дворе, и в куртуазных салонах, и в резиденциях епископов, и в офицерских собраниях, - ну и, конечно, в тавернах, на рынках, на улицах, в притонах, кубриках, казармах и рабских общагах. Рио тогда был город не очень большой, через два-три, максимум пять рукопожатий все всех знали, у всех побратим кузена, зять свояка невестки или кум троюродной сестры друга детства подвизался во дворце истопником, лакеем или кучером, -и решительно вся столица резко не одобряла. Бабы - ибо «а чем я хуже?» (Леопольдина, принцесса из Европы, по умолчанию считалась за существо высшего уровня), мужики потому что завидовали, а многие (смуглые же!) искренне не понимали, как такую белую, такую синеглазую и злотовласую можно поменять на лахудру из наших, каких вокруг завались. Верные мужья сурово качали головами (император должен пример подавать, а не), неверные и за это битые (бразильянки дамы суровые) скрипели зубами (почему ему можно, а мне нельзя?), и падре хмурились, напоминая пастве, что Бразилия, хвала Иисусу сладчайшему, страна католическая....

А самое главное, чего cаriocas, жители Рио, не могли простить категорически, это что дом Педру выбрал «паулистку», понаехавшую из города-конкурента, с которым у столицы была давняя, прочная нелюбовь. Но, между прочим, и в Сан-Паулу, где «Домиту» с сестрицей и все семейство Кастру-и-Канту знали слишком хорошо, а бывшему мужу сочувствовали со дня свадьбы, императора решительно не понимали. Не осуждая даже, а просто недоумевая, что это, caralho, за император, если эта rameira и стерва, на которой пробы негде ставить, крутит им, как хочет. И…

И. Не то, чтобы авторитет символа Независимости падал, - этого пока что не было, - но безупречно светлый образ стал несколько тусклее. Солнце, да, кто спорит, но, увы, с пятнами. К тому же, из Рио слухи ползли в провинцию, где нравы были куда строже, на север, любившие Педру куда меньше, чем юг, обсуждались на фазендах, где старые фидалгу приходили к выводу,что такое отношение к Даме оскверняет герб Дома Браганца, и возращались в столицу, обрастя деталями, способными смутить саму маркизу Душ Сантуш с сестрой. Нельзя даже сказать, что кто-то специально гнал волну, но подсознательное раскачивание лодки уже началось. И в совокупности с огорчением от «английского займа», рано или поздно не могло не сказаться.

А тут еще и с привычно неспокойного юга, где земли Империи смыкались с территорией Объединенных Провинций Ла-Платы, донеслись неожиданные и вовсе уж нехорошие новости: 19 апреля 1825 года тридцать три всадника, возглавляемых, как потом выяснилось, Антонио Лавальехой, пересекли пограничную Парану и вступили на территорию Сисплатинской провинции…

п.с пост продолжение будет

[Oksnia]

Новенького смотрю , не появилось)
Продолжить тему? Дней 10 смогу поддерживать))

[CHIG]

Сообщение от Oksnia

Новенького смотрю , не появилось)
Продолжить тему? Дней 10 смогу поддерживать))

Отпуск? Конечно ждём новые истории

[Oksnia]

Сообщение от CHIG

Отпуск? Конечно ждём новые истории

Так точно
Вот из коротенького забавно/удивительного рядом

12 февраля 1958 года, во всех китайских газетах был опубликован так называемый "Указ об искоренении четырёх зол". В нем говорилось о необходимости развернуть широкую кампанию по ликвидации "четырёх зол", к которым были отнесены комары, мухи, крысы и воробьи, мешавшие китайцам шагать к коммунизму. Воробьи попали в этот черный список как "сельскохозяйственные воры", которые, по подсчетам китайских ученых, поедают несметное количество зерна, отбирая его у честных тружеников. О том, что они же истребляют не менее огромное количество вредных насекомых, в частности, тех же мух и комаров, инициаторы кампании почему-то забыли.

Уже на следующий день центральный орган компартии - газета "Женьминь жибао" объявила о начале героической битвы против "четырех зол", назвав ее "величайшей битвой в истории Китая". В марте последовало провозглашение всенародного социалистического соревнования по уничтожению этих самых "четырёх зол". Правда, с борьбой протиив крыс, мух и комаров дело как-то не заладилось, зато "воробьецид" получился на славу. В одном лишь Пекине и только за первые три дня кампании было убито 401160 воробьев. Как видно по этой цифры, подсчет трофеев велся весьма скрупулезно.

К побоищу привлекли армию, народное ополчение, профсоюзы, комсомольские и пионерские организации. Газеты ежедневно публиковали "сводки с фронтов" с указаниями количества уничтоженных "врагов" и перечислением наиболее отличившихся в этом деле. Живой классик китайской литературы, лауреат Сталинской премии и по совместительству - глава академии наук Китая Го Мо Жо внес свой вклад в борьбу, разразившись стихотворением под названием "Ненавижу воробьев!", которое было моментально растиражировано прессой.

Во многих местах на волне всеобщего энтузиазма поголовно истребляли не только воробьев, а вообще всех мелких птиц. Счет "побед" вскоре пошел на миллиарды, В итоге, уже к началу зимы 1958 года воробьи в Китае практически исчезли. Пропагандисты бодро отрапортовали, что это помогло сохранить свыше 30 миллионов тонн зерна.

Однако уже в следующем году расплодившиеся из-за исчезновения естественных врагов насекомые сожрали значительную часть урожая, многократно превышавшую то, что обычно съедали воробьи. В стране начался повальный голод, усугублявшийся тем, что власти его скрывали и отказывались принимать иностранную помощь. Обстоятельства этой катастрофы и количество жертв до сих пор строго засекречены. По рассказам очевидцев, которым удалось бежать из страны, от голода вымирали целые деревни, во многих уездах доходило до людоедства. Оценки числа погибших от голодомора очень сильно варьируются. в интернете встречались цифры в 10, 15, 18, 30 и даже 40 миллионов.

Уже весной 1960 года антиворобьиная кампания была признана ошибкой, за которую, впрочем, никто не понес ответственности. Дело-то житейское, каждый может ошибиться. Великий Кормчий просто заявил: "зря мы уничтожали воробьев, надо было уничтожать клопов". И в том же году началась обратная кампания по восстановлению воробьиной популяции, однако восстанавливать было не из чего. Пришлось обратиться за помощью к СССР, где в ответ на просьбу "любимого брата" стали массово отлавливать птичек и отправлять их в Китай. Кроме того, воробьев покупали за валюту в Канаде и Австралии.

В конечном итоге последствия "воробьиного безумия" удалось геройски преодолеть, в очередной раз доказав коренное превосходство социализма над капитализмом.

[Oksnia]

4 октября 1363 года, если верить китайским историкам и летописцам, завершилось крупнейшее по количеству участников и самое протяженное по времени морское сражение в мировой истории. Точнее, не морское а озерное, так как оно происходило на самом крупном в Китае озере Поянху площадью свыше трех тысяч квадратных километров и продолжалось более двух месяцев.

В сражении участвовали флоты двух претендентов на китайский престол - бывшего рыбака Чень Юляна и бывшего крестьянина Чжу Юаньчжана. Интересно, что произошло оно в разгар национально-освободительной борьбы против монгольских завоевателей, а Чень Юлян и Чжу Юаньчжан были лидерами этой борьбы.

Однако после первых успехов и освобождения обширных территорий на юге страны между соратниками, как это нередко бывает, вспыхнула грызня за власть, вылившаяся в кровавую междоусобную войну и заставившая надолго забыть про монголов.

Битве предшествовала долгая, но безуспешная осада армией и флотом Чень Юляна расположенного на берегу озера Поянху города Хунду, в котором засели сторонники Юаньчжана. За время этой осады войска Чень Юляна потеряли убитыми, ранеными и заболевшими около 50 тысяч человек из первоначальной численности в 650 тысяч. Остальные были сильно измотаны и страдали от нехватки продовольствия, что сыграло важную роль в будущей битве.

В конце июля 1363 года на помощь гарнизону Хунду подошел флот Юаньчжана, состоявший (опять-таки, если верить китайским историкам) из почти тысячи парусно-гребных кораблей с общей численностью команд в 250 тысяч человек. Увидев приближение неприятеля, Чень Юлян тоже посадил почти всех своих людей на суда и выступил навстречу.

Таким образом, количество солдат и матросов на его кораблях превышало полмиллиона человек, а общее число участников сражения достигало 750 тысяч! На этом фоне Трафальгар, Наварин, Ютланд, Цусима и Лепанто выглядят мелкими стычками.

Сами корабли представляли собой огромные, по тогдашним меркам, трех-четырехпалубные "плавучие крепости" с высокими стрелковыми башнями, в которых размещались лучники, арбалетчики и артиллеристы. Численность экипажей этих монстров достигала двух тысяч человек. Флот Чень Юляна воевал под красными флагами, а его корабли были окрашены в красный цвет.

Флот Юаньчжана состоял из менее крупных, но более маневренных, преимущественно - двухпалубных судов, окрашенных белой краской, на которых широко применялось зажигательное оружие. В частности, многие корабли были оборудованы так называемыми "мо-най-чи" - шарнирно крепившимися к мачтам длинными балками, на концах которых висели тростниковые корзины, наполненные горючей смесью. При подходе к вражескому судну балка с помощью канатов разворачивалась в его сторону, корзина воспламенялась зажигательными стрелами и падала на палубу, создавая большой очаг возгорания.

При помощи этих устройств, а также - зажигательных ракет, ручных гранат и брандеров морякам Юаньчжана уже в первый день сражения, 1 августа, удалось спалить несколько вражеских кораблей. Сами они тоже понесли потери, но гораздо более низкие.

В дальнейшем схватки происходили почти ежедневно. Порой дело доходило до абордажей, в которых отдельные корабли по несколько раз переходили из рук в руки. По словам китайского историка У Ханя, кульминационный момент сражения наступил 30 августа, когда флот Чень Юляна потерял несколько десятков судов и до 60 тысяч бойцов, а во флоте Юаньчжана погибло семь тысяч человек.

Люди Чень Юляна все больше слабели от голода, поскольку быстроходные джонки Юаньчжана крейсировали по озеру и блокировали доставку продовольствия противнику, захватывая транспортные суда. В конце сентября несколько кораблей Чень Юляна сдались, но остальные продолжали сражаться, хотя их осталось совсем мало и исход битвы уже ни у кого не вызывал сомнений.

Наконец, 4 октября, Чень Юлян, выглядывая из окна своей каюты, получил арбалетную стрелу в лицо и умер в тот же день. Это послужило сигналом к сдаче оставшихся кораблей его флота. Крупнейшее сражение на воде, в котором погибло несколько сот тысяч человек, завершилось, а смерть Чень Юляна знаменовала окончание гражданской войны. Все антимонгольские силы Китая объединились под командованием Юаньчжана, который в 1368 году объявил себя императором, став основателем династии Мин. Но это уже другая история.

[CHIG]

После просмотра "битвы у красной скалы" ( вроде бы так) впечатлился масштабами китайских сражений

[Oksnia]

Сообщение от CHIG

После просмотра "битвы у красной скалы" ( вроде бы так) впечатлился масштабами китайских сражений

Восток. Азия-все моё любимое) умели повоевать ( я как то рекомендовала тоже фильм хороший тут уже [Только зарегистрированные пользователи видят ссылки. Регистрация в клубе] ) Ваш фильм не смотрела вроде нужны более точные от Вас наводки на него)
А из недавнего что смотрела и под огромным впечатлением осталась из военной тематики фильм - производство Корея 2004 называется 38 параллель - ооооооочень рекомендую!

П.с все) нашла!) надо смотреть, смотреть надо!) [Только зарегистрированные пользователи видят ссылки. Регистрация в клубе])